Бранка Юрца - Родишься только раз

— А как ходите вы, соколы?

— Как?

— А вот как!

И я зашагала широким размашистым шагом, так смешно раскорячив ноги, что мама и брат так и закатились. Мне же было не до смеха. Меня душили слезы ярости.

На сборе орлов мы стояли полукругом в белых фартуках и в белых панамках.

Пели мы, подражая движениям прачек, -

Я вернулась со сбора. Кирилл, видевший наше выступление, заявил, что это умора, а не гимнастика. Орлы никудышные гимнасты, а уж орлицы…

И он принялся нас передразнивать. Вытянул руки, сжал кулаки, правый кулак рывком засунул под левую мышку левый — под правую. Эти нелепые движения он делал так быстро, что я видела только бессмысленное мелькание рук.

Кирилл так насмехался над нами, что я не выдержала. Яростно кинулась я на брата, начала колошматить его кулаками по спине. Он спокойно стоял на месте, а глаза его говорили, что он даже не чихнет от моих смешных колотушек.

Я надулась и отошла в сторону.

Сестра Стана поинтересовалась, перешел ли мой брат к орлам. Я сказала, что не перешел и никогда не перейдет. Он сокол, и никаких гвоздей!

По правде говоря, к этому времени монахини меня сильно разочаровали.

Я перестала ходить на гимнастику, а потом перешла к соколам.

С ними я участвовала в ежегодных физкультурных парадах.

Публичные выступления соколов были нашим праздником, праздником всего города. Мы шли колонной. Впереди в полной парадной форме соколов гарцевали на рослых вороных жеребцах наши вожаки. На их фуражках развевались соколиные перья.

Мы громко пели наш гимн:

И дальше:

В то время до нас доходили худые вести. Итальянские фашисты сожгли в Триесте словенский Народный дом. Непокорных словенцев затаскивали во дворы и подъезды и вливали им в рот керосин и касторку. В Крапиве всех школьников обязали учить итальянский язык…

Между орлами и соколами росла, развивалась, цвела и давала плоды огромная вражда, темная, как вода в марте.

Примерно в это же время немцы и их подпевалы основали в Мариборе спортивный клуб „Рапид“, который стал в нашем городе первой организацией гитлеровцев.

Каждую осень мы с нетерпением ждали, когда созреют каштаны. Мы радовались им ничуть не меньше, чем белки и сурки. Именно каштаны скрашивали нам долгую унылую осень.

День, когда мы всей семьей ходили на Похорье за каштанами, был для нас праздником. Брат и родители брали сумки, а я освобождала для каштанов свой школьный ранец. Уже у подножия нам встречались могучие каштаны, растущие среди кривых буков и тонких трепетных берез. Солнце уже высушило оболочки на их плодах.

— Созрели! — говорил отец. — Мы пришли как раз вовремя.

Мы поднимались по лесистому склону, пробираясь сначала сквозь заросли папоротника, потом шагали по ковру из рыжих игл, вдыхая крепкий запах смолы, вытекавшей из царапин на коре, и отшвыривая валявшиеся там и сям шишки, и наконец шли по шуршавшим под ногами сухим листьям.

Дувший над лесом ветер стряхивал с веток последние листья, сгибал верхушки сосен и гнал по небу облака. Но каштаны не роняли своих колючих шишек.

Отцу не нравились каштаны, которые мы подбирали по пути. Нам же не терпелось поскорее начать сбор.

— Этот оберем! — предлагала я.

— Смотрите, какой он толстый! — подхватывал брат.

— И красивый!

— И каштаны на нем уже поспели!

Но папа только головой качал.

— Из-за такой мелочи я не полезу на дерево! Пошли дальше! Найдем получше! Чтоб хоть капельку походил на настоящий!

Наш папа знал толк в каштанах. Ему в жизни довелось видеть настоящие, те самые, что родом из Италии, и поначалу он хотел во что бы то ни стало отыскать их здесь, на Похорье. Но сколько мы ни бродили по здешнему лесу, на эти настоящие так ни разу не набрели.

— Этот горох пускай грызут белки и сурки, барсуки и кабаны — ведь и они хотят жить, — ворчит себе под нос папа и наконец останавливается у каштана, достойного его благосклонного внимания.

Он разувается и по шершавому стволу лезет на самую верхушку. За ним карабкается Кирилл. Мы с мамой задираем голову и смотрим на крону, на раскидистые ветки с длинными резными листьями, на каштаны, еще не скинувшие свои оболочки, и на отца, который кажется нам снизу великаном.

Папа трясет ветки, посыпая каштанами и землю, и нас с мамой.

Кирилл тоже тряс ветки, но с его веток каштаны сыпались не столь обильно.

Мама трепетала от страха — как бы они не упали с дерева и не расшиблись, я же об этом совсем не думала.

Кончив дело, папа спускался вниз, садился на пригреве, раскуривал трубку и ждал, пока мы соберем каштаны. Он сидел и курил, как господь бог, а мы втроем собирали каштаны и освобождали их от колючих оболочек, орудуя при этом и руками и ногами.

Радостные и довольные, возвращались мы домой!

Дома мама жарила каштаны и ссыпала их прямо на стол. Мы вооружались ножами, очищали их от кожуры, и начиналось настоящее пиршество, потому что каштаны мы запивали сладким виноградным соком. Так проходили наши лучшие осенние вечера.

Много лет спустя я ела и настоящие каштаны, но таких сладких, какие мы собирали на Похорье, на всем белом свете не сыщешь. Настоящие каштаны просто ничто в сравнении с ними.

Как-то сестра Клементина в разговоре с мамой похвалила меня. Но мама нашла эти похвалы чересчур восторженными и не ошиблась.

Я была сама не своя от счастья, когда сестра Клементина сказала, что я буду выступать на прощальном вечере сестры Фелицианы.

Сестра Фелициана учила нас пению. Мы не знали, почему она прощается с нами, и строили на этот счет различные догадки. Может быть, она уходит по болезни! Или орден посылает ее в другую школу? Ведь орден, к которому принадлежат школьные сестры, большой и могучий, и настоятельница монастыря имеет над монахинями полную власть.

Мы все загрустили, когда узнали, что скоро расстанемся с сестрой Фелицианой. Как жаль, что она больше не будет учить нас пению. Каждый ее урок начинался с песни Сломшека: [6] Антон Мартин Сломшек (1800–1862) — словенский писатель и поэт.

Взволнованная, спешила я домой. Дойдя до своей улицы, я припустилась бегом, вихрем взлетела по лестнице, распахнула настежь дверь, и — какое разочарование! — мамы нет. Не теряя времени, кинулась я искать ее по всему дому. Она была у Першонов.