Юрий Хазанов - Мой марафон

— Папа в библиотеке. А как Кап?

— Понимаешь,— сказал Семён,— его нет!

— А где он?! — закричал Вова.

— Я весь двор обегал,— ответил Семён.— Говорят, видели на улице.

— Там ведь машины,— сказал Вова.— Или украдут... Украли, значит.

И он заплакал. Сейчас ему было всё равно, что рядом стоит Тоська и что соседка идёт по коридору со своей Кнопкой.

Вдруг Кнопка завизжала. Нет, она залаяла на дверь. А кто же тогда визжал? Визг повторился. Очень знакомый визг.

— Капочка! — крикнул Вова и бросился к двери, а телефонная трубка повисла на шнуре и закачалась как маятник.

И вот уже Кап в коридоре, он скачет на Вову, на Тоську, на соседку и как-то жалобно поскуливает. И вид у него очень виноватый.

— Что, испугался? — спрашивает Вова.

— Как же он только улицу переходил? — ахает соседка.

— На зелёный свет,— говорит Тоська.— Ясно как.

А трубка всё болтается вдоль стены, и в ней что-то шепчет и крякает.

— Алё! — закричал Вова и схватил трубку.— Это ещё вы, дядя Семь? Он здесь! Пришёл! Сам! Можно, он сегодня переночует?

Когда мама вернулась с работы, Вова сидел на корточках перед Капом и говорил ему:

— Ты больше не будешь убегать на улицу? Дай честное собачье.

Пёс таращил на него глаза, склонял голову то вправо, то влево и совал Вове лапу.

— Я же запретила приводить его сюда,— сказала мама, отбиваясь от Капа, который подскочил к ней, начал прыгать и всё норовил лизнуть в нос.

— Он сам пришёл, мама! Честное слово. Спроси у дяди Семь...

Кап у них пробыл до позднего вечера, и Вова опять поставил в угол комнаты его миску, которую мама уже убрала под кухонный стол. Потом родители велели Вове ложиться спать, а сами пошли к Семёну. И Капа забрали, несмотря на все протесты Вовы и даже слёзы.

— Нет и нет,— сказала мама.— И разговор окончен.

Папа ничего не сказал, но как-то странно посмотрел на Вову — как будто в чём-то виноват перед ним.

...Вове приснилось, что он едет на машине, за рулём сидит Ашотик, а дядя Тигран почему-то идёт рядом и у него совсем нет усов. И машину страшно трясёт, так трясёт, что прямо невозможно... Вова открыл глаза и увидел маму.

— Что, уже в школу? — спросил он.

— Нет,— сказала мама.— Сейчас ночь. Ты совсем проснулся?

И тут открылась дверь, и через неё проскочило какое-то тёмное ушастое существо. Оно бросилось сначала под Бовину кровать — и вот уже суёт ему прямо в лицо тапочку! А потом выпустило тапочку и тёплым языком облизало Вову. И мама не мешала и ничего не говорила про болезнь на букву «т».

— Капочка,— сказал Вова и увидел, что рядом с мамой стоят дядя Семь и папа.

— Вот так,—сказал дядя Семь, совсем как автоинспектор.—Принимай свою собаку.

«Может, это сон?» — подумал Вова. И нарочно потянулся и сел на кровати. Мама улыбалась и кивала головой. И вообще все улыбались.

И Кап тоже — хвостом.

— До свиданья, Каплин,— сказал дядя Семь.

— Кап, иди сюда! — сказал Вова.

На огневой рубеж вышла третья смена. Судья поднёс рупор ко рту и сказал:

— Внимание! Стреляется упражнение МВ-8, шестидесятипульный стандарт. Время — два часа. Положение «лёжа»... Заряжай!.. Огонь!..

Гриша сделал тринадцать пробных выстрелов. Он вообще любил число «тринадцать», чёртову дюжину, и часто давал себе задание: сделать то-то и то-то ровно тринадцать раз. Он мог уже подтянуться тринадцать раз на турнике, съесть подряд тринадцать «Золотых ключиков», назвать тринадцать морей... А однажды добился даже того, что мама тринадцать раз сказала ему: «Сходи за хлебом!»

Оставалось ещё научиться выдувать по тринадцать стаканов чая, как папин дедушка, и пробегать стометровку за тринадцать секунд. Хорошо бы, конечно, выловить тринадцать карасей в пруду...

Но сейчас Грише сильнее всего хотелось попасть в самую середину мишени. И не тринадцать раз, а как можно больше.

Впереди было целых два часа: гуляй, разговаривай, пой, но сделай ровно шестьдесят выстрелов. Не каких-нибудь, а самых, самых лучших... Эх, выбить бы на тринадцать очков больше, чем зимой на районных соревнованиях... Или чем на тех, в прошлом году... когда всё это случилось... С Витькой они навсегда поссорились. Просто не замечают друг друга. Как будто каждый из них стал невидимкой для другого... Не надо об этом думать. Нужно о чём-нибудь хорошем. Или смешном. Так велел тренер...

Гриша лёг, пристроил поудобней свою мелкокалиберную винтовку... Так... не утапливать мушку... не заваливать... так...

Выстрел! Ещё один. И ещё.

После каждого выстрела Гриша смотрел в окуляр. Неплохо: «девятка»... Опять «девятка»... «Семёрка»!.. Начал срывать! Нужно встать и пройтись. Пускай судья-контролёр снимет трубку полевого телефона и скомандует: «Серия кончена!» А ребята, те, что в блиндаже, сменят пробитую мишень на чистую...

В тот день, больше года назад, он тоже сидел в блиндаже, а Витька стрелял тридцатипульный стандарт... Но не нужно о плохом... Папа обещал купить транзистор... Если будут деньги...

Гриша помахал рукой Петьке и другим ребятам,— они пришли на полигон «болеть». И потом пошёл на линию огня.

Он сделал ещё несколько выстрелов... Пока всё идёт хорошо. «Так держать!» — как говорят на корабле.

Гриша встал, потянулся и начал дышать по-особому, как учил один папин знакомый: вдыхать через левую ноздрю, а выдыхать через правую. Потом наоборот. Этот знакомый говорил, что так дышат в Индии. Не все, конечно, а те, которые называются йоги. Это одно из упражнений, а вообще их очень много, и сами йоги становятся такими, что просто чудеса вытворяют: поднимают чуть не сто килограммов, любую боль переносят и даже могут приказать, чтобы кровь не текла из раны... Так говорил папин знакомый, а Гришин тренер сказал, что не очень-то верит во все эти штуки, но дышать одной ноздрёй разрешает. Хоть это и не очень красиво: могут подумать, что у Гриши нет носового платка...

Гриша перестал дышать по-йоговски и стал прогуливаться взад и вперёд, невдалеке от стола судейской коллегии. Он ходил и тихонько напевал: «Я на камушке сижу...» Есть такая песенка, и, не будь её, не держать бы, наверное, Грише в руках винтовки, не знать, что такое «мелкая» и «высокая» мушка, не целиться с замиранием сердца в чёрную червоточину на белом круге...

Пять лет назад — они жили тогда в другом городе — решили Гришу учить музыке. Купили самую маленькую скрипку — четвертушку, и мама начала водить его в музыкальную школу.

Сначала Грише нравилось: идёшь по улице с чёрной папкой, с футляром, похожим на чёрную безглазую рыбу, а все на тебя смотрят с завистью, уступают дорогу... Потому что идёшь ты не в обыкновенную, куда все должны ходить, а в музыкальную школу.

Но прошло немного времени, и Грише сделалось скучно. Во-первых, играешь какую-то чепуху, ноты какие-то, а не песни и не эти — как их? — кампанеллы. Во-вторых, учитель только и знает что пристаёт: «Круглее пальчики!.. Не утрируй!.. Жирнее смычком!.. Повесь мизинец!..» А главное — надо всё время стоять. Несчастные эти скрипачи! Вот на рояле — совсем другое дело: развалился себе на стуле и давай...