Софья Бенуа - Фаина Раневская. Жизнь проходит и не кланяется

Знакомство с Ниной и Алисой окончательно укрепило Фаину в желании стать актрисой, как ее старшие подруги.

Сухоцкая говорит о Фаине как об обаятельной, прекрасно, иногда несколько эксцентрично одетой молодой девушке, остроумной собеседнице, приносившей в дом атмосферу оживления и праздника. Сухоцкой Фаина казалась очень красивой, даже несмотря на неправильные черты ее лица. Огромные лучистые глаза, столь легко меняющие выражение, чудесные пышные, волнистые, каштановые, с рыжеватым отблеском волосы, прекрасный голос, неистощимое чувство юмора и, наконец, природный талант, сквозивший буквально в каждом слове Фаины, в каждом ее поступке, – все это делало ее обворожительной, привлекательной и притягивало к ней людей».

Студеным октябрьским утром 1913 года на перрон Курского вокзала из поезда «Таганрог-Москва» выпорхнула энергичная девица с саквояжем – это юная Фая Фельдман, которой стало нестерпимо тесно в родном южном захолустье, приехала покорять столицу. Всю ночь она не сомкнула глаз, глядя на проносящиеся за темным окном поля, деревни и перелески и не различая ничего из того, что мелькало за пыльным и сумеречным вагонным стеклом. Полная амбициозных планов и самых смелых надежд, Фаина стремилась в столицу. Позади остался непростой, полный слез и уговоров, разговор с отцом, строгий Гирши Хаймович выделил-таки дочери немного денег – на небольшое, скромное, ознакомительное путешествие в столицу. Знал бы он, что его неугомонная младшая дочь прямо с вокзала бросится обходить столичные театры в поисках работы! Эта первая поездка в столицу могла бы стать последней – будь Фаина чуть менее одержима театральной сценой: на работу ее нигде брать не желали (как выяснилось, в столице профессиональных безработных актеров прозябает огромное количество!). От театра к театру Фая все больше заикалась, нервничала, мямлила и под конец даже начала падать в обморок – от избытка чувств. О своих обмороках она позже, смеясь, рассказывала:

«А что? Я родилась в конце девятнадцатого века, в ту пору, когда в моде еще были обмороки. Мне, к слову сказать, очень нравилось падать в обморок, к тому же я умудрялась не расшибаться, поскольку старалась падать грациозно и красиво. С годами, конечно же, да и, слава Богу, это увлечение понемногу прошло. Но один такой обморок я помню очень хорошо, очень ясно и отчетливо. Он надолго сделал меня счастливой. В тот, совершенно обычный на первый взгляд, день я шла по Столешникову переулку, разглядывая поражающие взор витрины роскошных магазинов, как вдруг рядом с собой я услышала голос человека, в которого была влюблена, можно сказать, до одурения. Я тогда собирала фотографии этого парня, писала ему письма, но никогда их не отправляла, караулила объект своей страсти у ворот его дома – словом, совершала все полагающиеся влюбленной дурочке поступки.

– Добрый день! – сказал мне возлюбленный.

– Добрый… – только и успела ответить я и тут же поспешила упасть в обморок.

От волнения я упала неудачно и довольно сильно расшиблась. Сердобольные прохожие занесли меня в находившуюся поблизости кондитерскую, которая принадлежала тогда супружеской паре – француженке с французом. Добрые супруги влили мне в рот крепчайший ром, от которого я тотчас же пришла в себя и… снова немедленно потеряла сознание, на сей раз по-настоящему, так как снова услышала:

– Фаина, ты не сильно ударилась?

Это был тот же любимый голос…»

Курский вокзал Москвы на старой открытке.

Возможно, именно такую картину увидела юная Фая, прибыв в Москву в 1913 году

Москва с ее ужасной дороговизной и суетой поразила Фаину своей неприступностью, равнодушием энергично спешащей толпы: городу, о котором она так долго грезила, совершенно не было дела до нескладной девочки с саквояжем. Люди из администраций театров, с которыми ей удалось пообщаться на тему трудоустройства, вели себя в лучшем случае небрежно и холодно, а в худшем – оскорбительно замечали Фаине, что к театру у нее – профессиональная непригодность. Проницательный отец, выждав некоторое время, прислал дочери денег на обратную дорогу и велел возвращаться: уставшая от московских мытарств и житья в дрянной, съемной комнатушке с клопами, Фая собрала свой саквояж и села в поезд «Москва-Таганрог», чтобы вернуться домой и получше подготовиться к штурму московских театров – Раневская и не думала сдаваться. Она удивлялась тому, насколько ее отец волновался на тему: «А что скажут люди?», саму ее это даже в юные годы совершенно не волновало. Время стеснительности и желания быть в тени прошло, девочка выросла. Она себе она позже рассказывала:

«А меня никогда не волновало, что подумают люди. Разве волнует кошку, что о ней думают мыши? Нет, конечно! Стоит только задуматься о том, что скажут люди, как жизнь сразу же начинает катиться к чертям. Опасный это вопрос – лучше никогда его не задавать. Ни себе, ни окружающим».

Вторая попытка стать актрисой состоялась в 1915 году – Фаина решила для начала поступить в театральное училище. У респектабельного дельца Гирши Фельдмана не укладывалось в голове, как в его семье могла вырасти девочка, стремящаяся к профессии, не сильно (по его мнению) отличающейся от работы в борделе. Отец Фаины всеми силами пытался положить конец неприличным устремлениям дочери, перед девушкой назрел первый взрослый выбор: семья или сцена. Фая, не колеблясь, выбрала театр:

«Профессию я не выбирала, она во мне таилась».

Вторая поездка в Москву состоялась, вопреки гневу отца, который не пожелал дать бунтарке ни копейки. Не только потому, что был не на шутку рассержен выбором дочери, но и потому, что дела его сильно пошатнулись из-за Первой мировой войны, а впереди разом обедневшую семью ждала эмиграция.

О последнем разговоре с отцом и своем отъезде Фаина Раневская позже вспоминала:

«…После разговора с отцом мне впервые захотелось навсегда уйти из дома и начать самостоятельную жизнь. Будучи кипучей и взрывной натурой, я не стала откладывать свое намерение в долгий ящик. Тем более что к тому времени уже успела отзаниматься в частной театральной студии, сыграть несколько ролей в постановках ростовской труппы Собольщикова-Самарина, а также в любительских спектаклях.

Что и говорить, я даже справилась со своим заиканием. Я долго и упорно тренировалась, можно сказать, заново выучилась говорить, чуть растягивая слова, и дефект речи безвозвратно исчез. Навсегда.