Ксения Хан - Глаза колдуна

– Но за молоденькими девушками я не бегаю, миссис Карлайл, – выдыхает он. – Позвольте кое-что прояснить: меня интересует только…

– Думаете, я позволю увиваться за моей дочерью? – шипит Оливия, не давая ему закончить. – Вам , мошеннику, пьянице и разгильдяю?

Теодор качает головой.

– Вы поверхностно судите о людях, миссис Карлайл, я вовсе не…

Они подходят к дому Карлайлов, и слова оправдания застревают у него в горле: входная дверь распахнута настежь, и темный проем глядит на освещенную улицу двумя слабыми зрачками настенных ламп из глубины коридора.

Не сговариваясь, Теодор и Оливия бросаются в дом, откуда тянет тревогой и стылым холодом. Переваливаются через порог, спешат в гостиную – там тоже темно, фонарный свет с улицы едва ли дотягивается до картин на стене и двух кресел в углу у камина.

И застают там одного только Шона.

Он сидит прямо на полу, невидяще перебирает в руках бокалы из-под выпитого вина и оранжевые фруктовые корочки. В воздухе застыл пронзительный аромат апельсина, и в нем сложным узором угадывается неяркий сладкий запах какого-то одеколона.

– Что случилось? – хмурится Оливия, глядя на юношу сверху вниз. – Где Клеменс? Опять сбежала? Я предупреждала эту несносную девчонку, что…

Шон мотает головой, поднимает глаза и смотрит не на женщину, а на Теодора. И сердце последнего падает в желудок, чтобы в тот же миг ему стало невыносимо тошно от приторного аромата, оставленного неизвестным как след, отпечаток собственных рук на месте преступления.

– Он забрал Клеменс, – судорожно сжимая в потных ладонях бокал, шепчет Шон. – Теодор, он пришел сюда и забрал ее!

– Ну здравствуй, малышка Клементина.

У него мягкий голос. Его можно назвать приятным, если не смотреть в лицо говорящему. Не видеть холодных бесцветных глаз и искривленных губ с паутинкой красных сосудов на болезненно бледной коже.

Шон стискивает ее ладонь и с силой тянет к себе, вглубь коридора. Бежим .

– Не пригласишь гостя в дом? – спрашивает человек.

Клеменс чувствует, как от страха Шон не может сказать ни слова, как ужас завоевывает каждую клеточку его тела и не дает сдвинуться с места, но теперь, глядя в лицо своему преследователю, она совсем не боится. После всех рассказов и недомолвок со стороны и своего никудышного друга, и бессмертного пьяницы, что бросил их вдвоем в запертом доме, ее тоже должен пугать этот бледный тип с лицом призрака. Но вместо страха Клеменс чувствует злость. И любопытство где-то в глубине души.

– Я вас не знаю, – отвечает она. Шон испуганно дергается, будто слова предназначаются ему и бьют по нему.

Человек улыбается – растягиваются его тонкие губы, изгибаются неровной дугой, и в узкой трещине рта чернеет провал. У него не хватает одного зуба.

– О, дорогая… – тихо говорит визитер. – У нас с тобой гораздо больше общего, чем ты думаешь: мы ведь не чужие друг другу люди. Но ты и сама уже догадалась, верно?

Клеменс чувствует, как густеет между ними вечерний воздух, шумная улица стихает и превращаются в далекий гул сигналы проезжающих мимо автомобилей. Замолкает вдали река. Человек смотрит на нее, и ей становится холодно: под кожу проникает мороз, липкие пальцы холода цепляются за руки, горло и грудь. Шон безвольно отпускает ее ладонь и шагает вперед, закрывает Клеменс плечом.

– Оставь ее, – шепчет он. – Пожалуйста.

Человек медленно поворачивается к нему, выпуская Клеменс из капкана своих глаз, и роняет одно хлесткое слово:

– Прочь .

Оно, словно хлыст, ударяет по Шону: тот шагает вглубь коридора и с тихим вздохом сползает вниз по стене. Клеменс хочет обернуться к нему, взглянуть, что стало с мальчишкой, который никогда и ничего не боится, который первым решается на авантюры и втягивает в них подругу, который до скрежета зубов ненавидит, когда его называют слугой стоящего на пороге человека.

Что происходит с двухсотлетним юношей, если одно слово, ломая, превращает его в безвольную куклу?

– Кто вы такой?.. – выдыхает Клеменс.

Бледный человек медленно поднимает руку и протягивает ей раскрытую ладонь.

– Пойдем со мной и узнаешь.

Это не жест доброй воли. Пойдем со мной, и этот мальчик не пострадает . Невысказанная угроза повисает в воздухе, и Клеменс чувствует ее всей кожей. Никто никогда не угрожал ей и не желал смерти… Тем не менее сейчас она чувствует опасность, исходящую от замершего напротив человека, имени которого даже не знает. Это чувство кажется знакомым, хотя она никогда не испытывала его прежде. Фикция подсознания? Дежавю?..

– Я пойду с вами, – медленно выдавливает она, – если вы назовете свое имя.

Человек усмехается.

– Ты схватываешь на лету, Клементина , – кивает он. – Твоя мать звала меня Персивалем.

В одной секунде наступившей после этого тишины сердце Клеменс пропускает удар. Тук. Тук.

– Тебе любопытно, не так ли? – Она кивает против воли. Шон издает сдавленное «Нет!». – Тогда пойдем. Я отвечу на все твои вопросы, малышка.

У Клеменс нет причин верить его словам, но она не находит в себе сил отказаться.

Она вкладывает свою руку в его холодную сухую ладонь и шагает за порог дома, оставляя раздавленного Шона за спиной. Тот яростно бьет кулаком по полу и стенам, и глухие удары отчетливо слышатся даже в уличном шуме, пока Клеменс уходит прочь от знакомого переулка об руку с бледным высоким человеком по имени Персиваль.

Кажется, судьба вела ее к этому моменту долгие годы. Кажется, знакомство с Шоном не было случайным и произошло не по прихоти самого юноши. Кажется, что в этот миг Клеменс наконец-то все понимает.

– Я знаю вас, – говорит она, когда Персиваль выводит ее к площади Карно. К вечеру здесь, несмотря на многочисленные предупреждения полиции, все еще собираются цыгане в разноцветных одеждах; румынские беженцы с песнями вместо денег и французские бездомные без монетки в кармане. Когда-то цыганка с этой площади нагадала Клеменс сильную судьбу с твердым именем, и теперь девушка невольно вспоминает тот далекий солнечный день.

Персиваль – то ли имя, ради которого стоило терять голову?

– Я знаю вас, – повторяет Клеменс, вырывая руку из несильной хватки блондина. Он оборачивается – высокий, болезненно худой, холодный как лед, – и удовлетворенно кивает.

– Ты догадливее Шона, моя дорогая.

В ответе на ее следующий вопрос кроется все, что Клеменс о себе знает.

– Вы мой отец. Верно?

– Почему мы здесь? – спрашивает Клеменс, невидяще уставившись в чернеющий за рекой силуэт города. Тусклые окна гаснут одно за другим, доносящийся с площади Карно шум становится все мелодичнее – цыгане тянут песни, вплетая румынские напевы в свои торопливые речи и разговоры спешащих домой людей.