Ксения Хан - Глаза колдуна

– Не думай, что понимаешь меня, – неожиданно отвечает Персиваль, разбивая ее иллюзорные не-свои воспоминания. – Я любил и почитал свою госпожу, хоть она была жестокой, как все богини, и властной, как любая из женщин… – Он с презрением пинает камешек под ногами, и тот летит по касательной в мутную воду залива. – А она видела лишь своего уродливого сына и не замечала моих стараний. Я все делал ради нее, а она мечтала превратить самого страшного бога в самого мудрого, чтобы люди почитали его за ум и не смотрели на уродство.

– Но у нее ничего не вышло, – добавляет Клеменс, когда понимает, что продолжать свой рассказ Персиваль не намерен. – Потому что ты украл три капли ее зелья мудрости. Верно, Гвион Бах ? Или тебе больше по душе имя Талиесин ?

Он замирает – даже ветер перестает свистеть вокруг голого пятака земли, где они стоят. Он вскидывает голову и с плохо скрываемой радостью – нет, восторгом – смотрит в глаза Клеменс. Солнце, бьющее в лицо, обрисовывает безобразный шрам, оставленный ему Керидвен, богиней плодородия, матерью Авагду, самого уродливого мужчины из кельтских легенд.

Гвион Бах варил зелье знаний для своей матушки Керидвен, но три капли упали юному богу на палец, и он слизнул их – и обрел безграничную мудрость. Только эти три капли хранили в себе божественный дар, остальное же зелье обратилось смертельным ядом. Тогда Керидвен, могучая и жестокая, в ярости бросилась за Гвионом Бахом: он превратился в кролика, но Керидвен обернулась собакой; он стал рыбой, и Керидвен погналась за ним выдрой; он обратился птицей, а Керидвен летела за ним ястребом; тогда Гвион Бах стал зернышком и спрятался в пшенице – Керидвен превратилась в курицу, отыскала пасынка среди остальных зерен и склевала его. В ее утробе он вновь стал мальчиком, и богиня родила сына, убить которого во второй раз не посмела, а отправила плыть по озеру в кожаном мешке. Младенца невиданной красоты отыскал рыбак; увидев его, он воскликнул: «Taliesin! Небесное чело!», и мальчик стал носить имя Талиесин.

– Так ты Талиесин? Мудрый бард и пророк? И какова же твоя ценность [24] Слово tal означает и «чело», и «ценность». ? – усмехнувшись, спрашивает Теодор. Клеменс отмечает, что он почти не удивляется или же прекрасно скрывает свое удивление.

Персиваль мгновенно хмурится.

– Выше твоей, проклятый бессмертный. Моя госпожа, конечно, так не считала. Она даже тебя пыталась спасти, сумасшедшая старая… Но кто же будет слушать гадалку с колодой карт, да?

Теодор странно вздыхает, а Клеменс очень некстати вспоминает цыганку с площади в Лионе.

«У твоей судьбы будет сильное имя, дитя…»

– Ты уходишь от темы, – говорит Теодор. – Сегодня я убью тебя. Ты, должно быть, хотел этого.

– Это были мои слова, – усмехается Персиваль. Револьвер в его руке тревожно звякает, ветер, вновь поднимая с земли сухие травинки, уносится выше, в небо, к быстро бегущим серым облакам.

– Перед тем как ты бросишься на меня и попытаешься задушить, а я пристрелю тебя как пса, – Персиваль вышагивает вдоль илистого берега, стучит револьвером по плечу, и каждый шаг выбивает из обмеревшей Клеменс дух, – я бы хотел кое-что прояснить. Мы оба здесь из-за нее, – он указывает на девушку дулом револьвера; Теодор становится между ними.

– Ты был возрожден ради этого, – говорит Персиваль. – Чтобы защищать таких, как она. Твоя история должна была закончиться на костре в Трали, жалко и жестоко. Я приготовил эту роль для тебя , Серлас. Тот костер был твоим .

Нет.

Персиваль фыркает.

– Но взгляни на себя, – щурится он. – Ты живешь и здравствуешь, и все враги твои умирают, и все близкие твои умирают. И после себя ты оставляешь только горе.

– Неправда, – шепчет Клеменс одними губами и находит вспотевшей ладонью плечо Теодора, сжимает его.

– Правда, моя дорогая! – восклицает «мудрый бард и пророк», приемный сын богини Керидвен. – Ты долго искала ответ на извечный вопрос про нашего героя, и вот он!

Гвион Бах разворачивается к ним лицом – к застывшему Теодору и растерянной Клеменс за его спиной – и вскидывает голову, уже чувствуя себя победителем.

– Я скажу тебе, кто твой герой. Ты возводишь на пьедестал убийцу , – говорит он. – Теодор Атлас всего лишь пьяница. Но тебе, малышка, это известно, верно?

Он шагает вдоль берега, словно втаптывая слова в грязь:

– Слабак. Дезертир. Лицемер. Эгоист. Подхалим. Лгун. Этого ли не достаточно для того, чтобы презирать его до конца своей жизни, Клеменс? Нет?

Она мотает головой, Персиваль останавливается прямо напротив.

– Самое главное, дорогая моя, что он трус.

Перед взором Клеменс обретают четкость образы, пришедшие словно из ниоткуда, не принадлежащие ей, чужие. Все жизни Теодора калейдоскопом проносятся мимо нее, и ее мутит, становится тошно, жутко смотреть. «Это все зелье виновато!» – с отчаянием думает она и дрожит. Теодор вдруг поворачивается, чтобы ее обнять.

Этот неуместный жест становится необходимым.

– Ты убил братьев Конноли, – словно под действием дурмана, шепчет Клеменс.

– Да, – еле слышно говорит Теодор.

– И юношу Шея, – продолжает она. – И нескольких пьяных ирландцев в порту. И индийцев из племени Эши. И итальянцев из клана Лаки Лучано. И немецких офицеров.

– Да, – кивает ей Атлас. – Да, так и есть.

Время продолжает свой быстрый бег, Земля вместе с ними, крохотными и незначительными, крутится вокруг Солнца, и все боги, какими бы могущественными они ни были, становятся не важны. Клеменс повторяет про себя эту мысль, чтобы сделать ее правдивой, а потом мягко отталкивает Теодора.

– И ты можешь убить Гвиона Баха. Ведь он всего лишь кельтский бог .

Он должен понять ее . Теодор кивает и поворачивается к стоящему в нескольких футах от берега Перси-валя, закрывая его от взора Клеменс своим плечом. Она смаргивает невольные слезы.

«Гвион Бах, – думает Клеменс. – Талиесин. Пророк или бард, трикстер или бог правды. Его можно убить, как эльфов Толкина».

Она смотрит, как Теодор приближается к Персивалю, и заранее знает, чем закончится их столкновение. Одна капля зелья знаний не подарила ей пророческого дара, но дала возможность творить будущее своими руками. Ей жаль, что всю эту силу она потратит на то, что ей радости не принесет.

Но Теодор заслуживает лучшей жизни.

– Забудь , – шепчет Клеменс, как только грохочет первый выстрел.

Яростное лицо Киерана вдруг размывается ярко-рыжей волной. Клементина, ахнув, оказывается прямо между Серласом и бегущим на него Конноли, и Серлас скорее чувствует, чем слышит, как острое лезвие ножа вонзается в тело девушки с глухим вздохом. Что-то невидимое, словно путы, стягивает его шею. Сложно дышать, больно. Клементина вздрагивает и падает перед ним на колени.