Ксения Хан - Глаза колдуна

– Ты что делаешь, идиот! – вопит Дугал, отталкивая замершего брата в сторону. Серлас переводит взгляд с них на осевшую в ногах девушку.

Это все сон, неправда.

Непрекращающийся кошмар, от которого он не может избавиться шестнадцать долгих лет.

Весь мир сужается до рвано вздыхающей Клементины, крик мальчишки Шея перекрывается чьим-то чудовищным глухим воем. Серлас падает на колени, тянет к Клементине дрожащие руки.

Она обмякает, аккуратно прижимаясь спиной к его груди. Прикрывает глаза. У нее бледное лицо и бледная шея, зато на животе растекается алое пятно, становится все больше и больше, и красная рукоять ножа сливается с новым узором на ее платье.

Где-то далеко в лесу стонет, беснуется страшный монстр. Серлас слышит его и хочет даже отвернуться от Клементины, посмотреть себе за спину, выискать среди чернеющих стволов деревьев силуэт покалеченного зверя.

– Что вы наделали! – плачет Шей. Братья Кон-ноли испуганно ругаются между собой.

– Серлас! – хрипит Клементина и облизывает белые губы. – Ты знаешь…

И закрывает глаза. Серлас кричит, и вой зверя становится его собственным – это он зверь, он чудовище, измученное людьми и ведьмами.

«Ты знаешь, Серлас, – шепчет в его голове Клементина, – мама заколдовала тебя мне в защитники. Я передам ей, что ты справился».

– Живи, Серлас, свободным .

– Ты знаешь, почему у Клементины не получилось освободить его? – спрашивает Персиваль. Он улыбается, облизывает губы. Клеменс ежится.

– Догадалась теперь.

Они сидят друг напротив друга; Персиваль вальяжно раскинулся на продавленном диване и гладит пальцами ворс спинки, Клеменс, напряженная, напуганная своим решением, сжалась в старом кресле и стискивает руками потрепанную книжицу, которую вытащила из шкафа в углу гостиной, только чтобы чем-то занять руки.

– Эмилия Фиск, – говорит Персиваль, лениво указывая пальцем на голубую обложку.

– Что?

– Автор книги, – поясняет он. – Прочти, весьма недурно.

Клеменс думает, что Персиваль вновь играет с ней, хочет увести от поднятой темы. Она хмурится и сердито бросает ни в чем не повинную книгу на старый кофейный столик.

– Расскажите о Серласе.

Все, чему ее научил этот человек, Клеменс теперь пытается обратить против него: говорит равнодушно, но твердо, не дает себя одурачить, смотрит ему прямо в глаза. Ей страшно, но зелье мудрости, подарившее ей знания о прошлом и возможном будущем, помогает скрывать это.

Тем не менее Персиваль все чувствует.

– Серлас убил братьев Конноли, – говорит он, растягивая слова. – Озверел, сорвался. Все, что о нем говорили люди в городе, оказалось правдой: он был опасным и диким, и не зря его все боялись.

– Поделом братьям Конноли, – бросает Клеменс. – Они были плохими людьми.

– Неужели? – Персиваль наклоняется ближе к девушке и смотрит на нее снизу вверх. – А мальчик Шей? Он не был плохим и никого не убивал, он хотел помочь. Серлас убил и его. Просто потому, что тот оказался не в том месте и не в то время. Обвинить бедного мальчишку было проще, чем признаться в своих грехах. Все еще считаешь убийцу достойным спасения?

Клеменс молчит.

– Ты милосердная девочка, – Персиваль качает головой и неожиданно злится. – Это плохое качество, Клементина.

Она, отбросив книгу и утратив возможность что-то нервно теребить, перебирает бахрому накинутого на кресло пледа.

– Не вам меня судить.

Персиваль снова скалит белые зубы. На месте левого клыка зияет черный провал.

– Однажды пьяный Серлас попал на корабль, плывущий в Индию, – говорит он, словно и не прерывался. – Прикинулся матросом, высадился на берегу какого-то острова и остался там. На долгие восемьдесят лет. Восемьдесят лет, представь себе. Полагаю, он надеялся умереть… А в итоге стал местным богом.

Он усмехается, откидывается обратно на спинку дивана. Свет из окна касается его белых волос и вырисовывает ореол вокруг его головы.

– Индийцы из племени нарекли его вычурным именем, поселили на горе и ходили к нему то ли молиться, то ли просить совета. А потом наш Серлас изъявил желание покинуть остров. Думаешь, ему позволили?

Клеменс знает, что услышит об очередных убийствах, о крови на руках бессмертного, о том, что свою свободу и право на простую жизнь он вновь отвоевывал себе с боем, и… Как это называется? «Вынужденное зло»?

Она сцепляет пальцы в замок.

– Расскажите о Серласе до того, как он встретил Нессу, – просит она. – Вы знаете, кем он был? Знаете. Расскажите о его прошлом.

– Что ты хочешь услышать? Ты не спасешь его, будь он трижды святым в прежней своей жизни, а он таким не был.

Персиваль щурится, отвлекается от созерцания напряженного лица Клеменс и скользит взглядом по стене за ее спиной.

– Он был трусом, твой герой. Трусом и остался, несмотря на новую жизнь. Чего мне стоили его многочисленные побеги… – Он наконец переводит глаза обратно на Клеменс, замершую напротив него. Вздыхает, трет рукой переносицу. – Если бы Несса отправила его на костер, как и полагалось, погиб бы этот безродный, как верный пес, и никому бы до него дела не было. Но нет, моя дорогая Несса в него влюбилась .

Клеменс почти не дышит, прекрасно понимая, что делиться такими знаниями Персиваль с ней не планировал. Она не может даже пошевелиться. Говори, бессмертный трикстер, я тебя слушаю.

– Знаешь, сколько раз потом я заметал за этим трусом следы? Знаешь, на какие ухищрения шел, чтобы спасать его и Клементину от всяческих преследователей? Он должен был умереть сотни, тысячи раз, но я, как милосердный бог, убирал с его пути все преграды и награждал очередным спокойным днем. А он, глупец, благодарил Господа … Ему следовало умереть от рук братьев Конноли. Я пришел бы к убитой горем Клементине, забрал с собой, подарил бы все, что она только пожелает.

– Но она погибла, – едва слышно шепчет Клеменс.

– Но она погибла, – соглашается Персиваль. – Мне пришлось ждать двести лет, чтобы найти ей замену. Теперь я более осторожен и предусмотрителен, Клементина. Если ты не будешь со мной сотрудничать, я убью Теодора, на этот раз окончательно.

Клеменс кивает.

– Заключим сделку? – снова повторяет она. – Настоящее имя Теодора в обмен на мою помощь. Кем он был до того, как стал Серласом?..

Первое, что он чувствует: земля сырая и твердая, влажная от предрассветной мороси. Он слышит шум – размеренное шипение волн, бросающих на берег совсем рядом с ним пену и мелкую гальку. Спина упирается во что-то длинное и твердое, как корень дерева, и он стонет от застывшей в позвоночнике боли.

Перед его взором замирает серое небо, и если он повернет голову, то увидит, как рассвет окрашивает сизые облака у горизонта в розовый. По его телу растекается густая, странная боль; она заполняет собой каждую клеточку его тела, из-за нее трудно дышать.