Вадим Назаров - Круги на воде

Соседи по площадке действительно угорели, но это случилось за толстой глухой стеной, в каких делают тайники для золота, а у Марины были открыты окна. Спасатель услышал, как она стонет, и решил, что и в этой квартире газ. Так или иначе, сестра могла задохнуться, но ее откачали.

Когда Марина, слегка пошатываясь, вошла в ординаторскую и представилась коллегам, ей предложили кофе и телефон. В сигарете отказали, не сильно и хотелось.

Сначала она позвонила в институт, сказала, что заболела.

Ей ответили: Ладно, тебя тут какой-то голландский фотограф искал .

Затем нашла по справочнику номер частной наркологической клиники, набрала и попросила доктора Краснова, своего однокашника.

Через час Краснов прилетел на своем зелёном тропическом пассате и забрал ее. Следуя старому правилу «извлекай из беды пользу» , Марина извлекла выходной.

Куда, – сказал доктор, – домой или в гости?

Мне бы воздуху, – сказала Марина, улыбнулась ласково, и они отправились в Лахту.

Волны катились на пляж, вода шлепалась о песок и пенилась, и шипела как масло, ломтики тростника и сосновые шишки жарились в ней. Марина сидела, обхватив коленки, и наблюдала, как грозовое облако осторожно, чтобы не потревожить тяжелое брюхо, обходит купол собора в Кронштадте. Блики света играли на острых гранях креста.

На заливе случился замор , мелкие судаки, лещи и карпы лежали на желтом песке, как перламутровые раковины, а в полосе прибоя перекатывались крупные, как поленья, их деды и отцы.

Про рыбу не говорят умерла , – думала Марина – но заснула . Этот берег не тает, потому что рыбы держатся за него в своих снах, пока их клюют вороны и чайки. Наверное, захлебнувшись во сне, я лежу сейчас там, на отмели, на Луне, вытянувшись изысканно, как пьяная русалка, жуки устроили во мне столицу и пир, и вода капает в ухо, как в греческих часах.

Краснов, – сказала Марина – как ты думаешь, на небесах бывают заморы? Вообрази себе: белый Ангел врезается в желтый столб заводского дыма, падает на облако, а там все уже темным-темно от неживых крыльев.

Она говорила медленно, не столько напирая на слова, сколько подчеркивая паузы. Доктор знал, к чему этот театр, он сел рядом с Мариной, обнял за плечи, чмокнул в висок.

Ну что, поехали? – сказал доктор.

Посидим до пятой вороны, – сказала Марина, – и отправимся, хорошо?

Боже мой, – подумала Марина, – стоило мне пять лет назад сделать вот так рукой, и была бы я теперь Краснова, и был бы у меня дом в Юкках, соль на губах и белый рояль в зарослях декоративного дрока.

Марина засмеялась и поцеловала доктора.

Ее поцелуй был подобен тому, как ласточка утоляет жажду, срывая в полете каплю с волны.

Она смотрела, прищурившись, как ветер забивает в волны серебряные гвоздики, искала слово, чтобы описать сложносоставное облако, считала ворон, видела, как самолеты нарезают в небесных полях длинные белые борозды, и Архангелы, словно в отместку, кидают в них семена первого снега, и вдруг вспомнила, словно вышла из тени на свет, что брат давно должен был бы появиться, да не появляется.

Трубка Краснова не работала, и Марина заторопилась домой. В прихожей, не закрыв дверей, набрала справочную аэропорта и безвольно опустилась на пол. Ее давешний сон настойчиво прорывался в явь, пятном проступал сквозь ткань дня, торчал из его мешка острым шилом.

Марина выставила доктора, выключила радио, села, закутавшись в одеяло, и тихонько заскулила. Она боялась пропустить звонок диспетчера, который обещал связаться, как только пассажиры в Хельсинки пройдут перерегистрацию. Дурацкая мысль вертелась, как муха, отвлекала – вместо того, чтобы посыпать голову пеплом, стоит покраситься.

Со слезами из глаз вытекали воспоминания, капали в чашку с чаем, плавали на поверхности, как пенка на молоке:

Отец взял ее на плечи, а за руку ведет другого ребенка, идти по скошенному полю колко, ребенок плачет;

Она плавает в заливе, залив мелкий, она трется о стиральную доску песка загорелым телом, воспламеняется и не хочет вылезать, а с берега уже машут;

Ослепшая женщина бредет выжженной степью, на спине качается люлька, на кургане замерли всадники, один указывает на женщину серебряной рукоятью плети.

Марина поняла, что вышла за пределы своей памяти и кто-то другой плачет ее глазами. Тут зазвонил телефон, и заговорил на хорошем русском голландский фотограф.

Прошу простить за вторжение, но, кажется, я могу помочь вам в поисках брата. Кроме того, у меня к вам есть и профессиональный интерес. Давайте встретимся.

Давайте, – сказала Марина.

Где и когда? – спросил фотограф.

У меня, сейчас, – и продиктовала адрес.

Фотограф оказался довольно молодым человеком азиатской наружности, предположительно индусом. Он вошел без приглашения, едва она отворила дверь, и рой насекомых влетел вместе с ним в прихожую, как облако пара с мороза. Марина не успела удивиться, как жуки превратились в рисунки на обоях, богомолы – в трещины на потолке, а бабочки – в наклейки на холодильнике.

Индус поставил на пол тяжелый рюкзак, снял ботинки и остался босой, на левой ноге у него не было трёх пальцев.

Если вы поставите воду, я угощу вас кофе. Еще ведь не слишком поздно для кофе, не так ли?

Марина пожала плечами и отправилась на кухню.

Отчего вы не спросите про мой русский? – бросил ей вслед индус. – Здесь он всех удивляет. – И не дождавшись ответа, продолжал: – У меня по всему миру дальние родственники, и я выучил языки рассеяния, на которых они говорят.

Сколько воды? – спросила Марина не очень-то приветливо. – Хватит две чашки?

О, позвольте я сам, – заквохтал индус, – во всяком деле есть секреты, сколько наливать, словами не скажешь.

Марина заметила, что у гостя из кармана джинсов торчит желтая кость.

Что это? – спросила Марина.

Ослиная челюсть, – ответил фотограф, – мой талисман.

Слова его то обгоняли друг друга, то трескались и тонули на вдохе. Плыли по речи, как лед по реке. Интонация постоянно менялась, но что-то в голосе казалось Марине мучительно знакомым. Так бывает – даже кончики пальцев чешутся от ощущения, что вот-вот узнаешь, да никак.

Ангел Помаил заметил, что нить, связующая его с Мариной Симоновой, ослабла, и явился проведать барышню. Он, как атлант, стоял под соседским балконом, и когда на улице стало тише, заглянул в окно.