Андрей Посняков - Семейное дело

Примитивные — даже по человским меркам — замки не выдержали вмешательства простеньких отмычек, и квартира отдалась вторжению, как наполеоновский Париж — русскому войску: без особой радости, но покорно, стараясь, раз уж не получилось отбиться, хоть удовольствие получить.

— Не слишком ли скромненько? Я понимаю — надо играть роль, но ведь это уже чересчур. Ты-то в отличие от них знаешь, что может быть лучше.

В коридоре — древний, как скифские шлемы, шкаф с мутным зеркалом. Внутри шкафа — довольно простенький набор молодёжной одежды: джинсы, майки, кофточки, блузки. Пара недорогих деловых костюмов, брюки, заурядные туфли.

— Гм… Ты всё это носишь на спор? Или тебе доплачивают за кошмарный внешний вид?

Ванная комната более-менее отремонтирована, плитку менять не стали, но отмыли, саму ванну, кажется, покрасили, поставили новый смеситель. На стеклянной полке под зеркалом — дешёвый парфюм.

— Ты серьёзно? Но на себе-то зачем экономить? Всё равно провинциалы не поймут… Зачем ты пользуешь эту жидкость, которую даже её производители не называют духами?

В комнате новые обои и новая мебель: диван, телевизор, кресло, книжные полки, небольшой письменный стол с дешёвым ноутбуком. Два карандашных портрета на столе, два местных донжуана во всей красе, написанные с потрясающим сходством.

— А ты и правда талантлива…

Кухня, судя по всему, осталась старая, однако её тоже отмыли.

И, — подтверждая результаты первоначального сканирования, — никаких магических следов или «закладок». Ничего подозрительного. Ни одной ниточки, способной привести к Тайному Городу.

— Уважаю. Нет, действительно: жить в глухой провинции, в помойке и не пользоваться магией… Уважаю. Ты, Лера, настоящий профессионал. А настоящие профессионалы весьма опасны.

Потому что тот, кто готов ради легенды мучиться несколько месяцев в подобной помойке, способен на многое.

— Кумар молодец, знал, кого взять с собой.

Именно поэтому Сулир до сих пор не имел ни покушений, ни даже угроз в свой адрес: профессионала уровня «Валерии Викторовны» нанимают не только для охраны, но и с целью кровавой и жестокой мести, и случись что с работодателем, «преподаватель ИЗО» пойдёт до конца просто потому, что будет обязана это сделать.

— Ладно, разберёмся…

Осмотр закончился.

Никаких записей или артефактов, проливающих свет на нынешнее задание обитательницы однокомнатной квартиры, не обнаружено, все версии на её счёт так и остались версиями. Ставить свои артефакты, например на подслушивание, смысла не имело — профессионал такого класса обнаружит их с лёгкостью. И насторожится. А давать «Валерии Викторовне» лишний повод для подозрений не следовало.

— Мы ещё увидимся, брюнеточка. И не только увидимся.

Дверь мягко затворилась, щёлкнули замки, скрипнула лестница — она реагировала даже на легчайшие шаги, и…

Резкий поворот, мягкий толчок в соседскую дверь и вкрадчивый вопрос:

— Зачем ты на меня смотришь, бабушка?

Тишина. Перекошенное лицо отшатнувшейся в глубь коридора старухи. Страх, который можно буквально пощупать… погладить… облизать…

Страх старухи особенно сладок, ведь она знает цену времени, знает, как мало ей осталось, дорожит каждой непрожитой секундой, и каждая из них отображается сейчас на морщинистом лице.

А в ответ — улыбка.

Добрая. Можно сказать — человечная.

Страшная.

— Зачем ты на меня смотришь, бабушка?

— Я не смотрела, — бормочет старуха. Ей очень хочется перекреститься, но страшно поднимать руку. И ещё она догадывается, что крест не поможет. Не в этот раз.

— На меня нельзя смотреть, бабушка.

— Уходи, — шепчет любопытная соседка. Слишком любопытная.

— Уйду.

Но улыбка обещает другое.

— Сейчас уходи. — Старуха почти шипит. Но это не шипение разъярённой змеи, нет, это газ покидает детский шарик.

— А ты никому обо мне не расскажешь?

Вопрос звучит издевательски, любой, даже самый тупой зритель, окажись он сейчас в тёмном коридоре, понял бы, что вопрос противоречит улыбке, а значит, его можно не рассматривать всерьёз. Любой бы понял, но только не старуха. Потому что для неё в этом вопросе таится надежда.

— Не расскажу.

— Честно?

Чем больше боится жертва, тем острее наслаждение.

— Богом клянусь.

— Хорошо… — Лёгкое движение назад, к двери, но именно лёгкое, только для того, чтобы увидеть мгновение облегчения на лице жертвы, только чтобы насладиться перепадом настроений несчастной: вот старуха радуется, в её глазах читается надежда… Которую тут же сменяет дикий ужас.

Потому что следующее движение — вперёд.

Потому что человеческое лицо превращается в чудовищную морду, а когти бьют в грудь.

— Дьявол, — шепчет старуха.

И поднимает руку, пытаясь… не защититься, нет — перекреститься.

— Вот, товарищи милиционеры, проходьте за мной! — Музейная уборщица (она же и гардеробщица) тётя Глаша встретила опергруппу на крыльце, замахала руками, привлекая внимание и подтверждая, что сюда приехали, сюда, не ошиблись, а затем поспешила вперёд, показывая дорогу.

— Мы уж не милиционеры, тётенька, — улыбнулся Ройкин. — Давно уже не милиционеры.

— Да я привыкла, — отмахнулась уборщица. — У вас постоянно чего-то меняется, что ж теперь, переучиваться?

— Теперь не надо.

— Вот я и не стала.

— И правильно.

— Вы ведь, черти, всё равно сами одни и те же постоянно, одно название только маскируете.

— Почём знаете? — вопросительно поднял брови Дима.

— Доводилось, — неохотно буркнула уборщица, явно недовольная тем, что завела этот разговор.

— Оттого и знаете, как себя вести?

— Оттого и не растерялась. — Тётя Глаша остановилась у директорского кабинета, справа от косяка табличка под бронзу: «Губин Ю. Д.», однако дверь открывать не стала, посмотрела на Ройкина — теперь без деланой приязни — и сообщила: — Внутрь я не входила, заглянула, увидела, как Юрий Дмитриевич сидит, всё поняла и пошла вам звонить.

— Сразу все поняли? — удивился Дима. — Доводилось трупы видеть?

— А что, запрещено?

— Нет.

— Значит, доводилось.

«Ого, какие люди у нас швабрами размахивают!»

Уборщица потянулась к ручке двери:

— Входи.

— Не трогайте. — Эксперт улыбнулся и перехватил руку женщины. — Пожалуйста.

— Я уж трогала.

— А больше не надо.

— Как скажете.

Уборщица отступила в сторону, а полицейские прошли в кабинет директора музея. В довольно большую комнату, плотно заставленную книжными шкафами с открытыми и закрытыми стеклом полками. Кроме книг на них лежали и стояли разномастные, но обязательно битком набитые папки с документами, стопки журналов и газет. Огромный письменный стол — старый, возможно, даже дореволюционный — был также захламлён до последней крайности, небольшое свободное пространство оставалось лишь напротив директорского кресла, в котором и восседал Юрий Дмитриевич.