Андрей Посняков - Семейное дело

Осторожно прокрался к дому, укрываясь за лишёнными зелени, но всё равно достаточно густыми кустами, выглянул и, не сдержавшись, тихонько выругался: во дворе стоял серый немецкий грузовик.

«Приехали!»

Свёкла рассчитывал, что обслуживавший большевиков персонал разбежится и санаторий опустеет, но не подумал, что удобный комплекс зданий присмотрят для себя оккупанты.

«Гады! Кто вас сюда звал, фашисты проклятые?!»

Расстроенный кладоискатель подал назад, но неожиданно замер, услышав повелительное:

— Halt!

Обернулся и едва не наложил в штаны, увидев поднявшего карабин немца. А его напарник — мордастый — держал руки на автомате с прямым магазином.

— Hände hoch!

«Вот и смерть моя!»

Паника едва не погубила Никиту, однако он знал, что молчать не следует, и попытался объясниться в меру сил.

— Их бин… их бин очень рад!

Вскинув вверх руки, Свёкла медленно выпрямился и натянул на физиономию самую благожелательную и радостную улыбку, выглядевшую, надо отметить, весьма жалко.

— Partizan?!

Вот ещё не хватало! За партизана приняли… Перед глазами мгновенно появилось видение повешенной женщины. Истерзанной. Над которой наверняка поглумились…

— Найн, нихт! — Свекаев испуганно замахал руками. — Я не есть партизан, я… как это… от советской власти пострадавший! Я любить Германия! Я — верный друг Германия… Я есть…

Он кричал, рыдал, заискивающе заглядывал в равнодушные, фашистские глаза немцев, снова рыдал и кричал до тех пор, пока не оказался в холодном сарае.

— Я хочу вам служить! Не убивайте…

И взвыл, когда дверь захлопнулась.

«Расстреляют! За что?!»

Свёкла догадывался, что немецкая власть сурова, не зря же повсюду её враги развешаны, как в Гражданскую, при товарище Троцком, но за собой-то он никакой вины не чуял! Не было за ним ничего! Немцам не мешал, жил своей жизнью, и вот…

«Меня за что?!»

Порыдав, размазывая по небритой морде слёзы, сопли и слюни, Свёкла утихомирился, уселся в углу, дрожа на морозе, а потом принялся ходить по кругу, сообразив, что если сидеть — замёрзнешь. Власть немецкая оказалась не только суровой, но и холодной. Жестокой, как настоящая власть, но, к сожалению для Никиты, жестокой лично к нему.

«Гады! Твари! Все они одним миром мазаны! Все простых людей обижают!»

Так и подвывал он до вечера, пока не услышал шум мотора, не разобрал в щёлочку, что во двор усадьбы въехал элегантный «Хорх», и не вздрогнул, когда дверь сарая распахнулась.

Впрочем, ничего интересного на пороге не оказалось — лишь два мордоворота в серых шинелях. Не вступая в разговоры, они подхватили перепуганного Свёклу под руки и буквально внесли в дом, а затем — в кабинет на первом этаже, где за столом ожидал арестанта невысокий, щуплый и смутно знакомый немец с настолько холодными глазами, что кладоискатель задрожал сильнее, чем давеча в ледяном сарае.

— Страшно? — осведомился немец на чистом русском языке, бросив на Свёклу неожиданно тяжёлый взгляд.

— Да, — не стал отнекиваться тот и присел, как приказали, на стул. — Готов служить…

— Заткнись.

— Слушаюсь. — Свекаева чуть не стошнило от усердия. — Яволь, то есть.

— Падаль.

— Яволь.

Немец потёр лоб, поморщился, но промолчал, здраво рассудив, что лучше сразу перейти к делу.

— Меня называть штандартенфюрер фон Рудж.

— Яволь.

Фамилия тоже показалась знакомой, созвучной с другой, смутно припоминающейся, так же, как лицо щуплого фашиста, однако холод, голод и страх мешали Свёкле ясно мыслить.

— Как твоё имя?

— Никита Свекаев, господин штандартенфюрер.

— Дезертир?

— Уклонист.

Свёкла думал, что немец не поймёт, но тот оказался сообразительным. Не зря же, в конце концов, говорил по-русски без запинки и акцента. Хмыкнул, словно услышал ожидаемое, и уточнил:

— Где уклонялся?

— На охотничьей заимке, господин штандартенфюрер.

— Долго же тебе пришлось прятаться.

— У меня там дядька… Он кормил.

— Зачем пришёл в усадьбу? — резко спросил немец.

Резко, неожиданно и жёстко. Вопрос буквально хлестнул, выбил Свёклу из колеи, в которую он потихоньку влез, убаюканный простыми и очевидными расспросами, и следующая его фраза стала очевидной ложью.

— К бабе пробирался, господин штандартенфюрер. Баба у меня тут работала, думал у неё пожить да осмотреться.

— Всех, кто здесь работал, мы расстреляли.

— Что?!

— Шучу. — Тонкие губы фашиста растянулись в неприятной ухмылке. — Но я могу отдать приказ на расстрел одного тупого русского, и никто даже не спросит, почему я так поступил.

Намёк оказался настолько толстым и прозрачным, что его уловил даже уклонист.

— Господин штандартенфюрер… — У Никиты ослабли ноги, и он начал сползать по стулу на пол.

— Ты понимаешь, Свекаев, что мои люди даже не спросят, зачем я это делаю…

— Нет!

— И уж тем более не спросит начальник полиции Лациньш. Ему всё равно, кого и за что вешать.

— Нет!

— Или стрелять.

— Пожалуйста!

— Тебя выведут на задний двор, поставят у выгребной ямы…

— Господин штандартенфюрер!

— Потом раздастся залп…

— Не губите!

— И твоё дохлое тело упадёт в вонючую жижу.

Свёкла не просто боялся — он трясся от ужаса. Хлипкий с виду немец обладал какой-то чудовищной, невозможной, неестественной аурой, нагоняющей сверхъестественный страх, и уклониста буквально зашатало. Перед глазами поплыли красные круги, в голове зашумело, желудок свело, и Никита готов был сделать что угодно, лишь бы страшный разговор немедленно прекратился.

— Мне нужна правда, — словно плетью хлестнул немец.

— Господин…

— Правда!

— Не губите…

— Ты ведь клад ищешь, не так ли? — И вновь — кошмарная усмешка. — Хочешь добраться до камушков старой графини?

— Да. — Свёкла поник. — Да, товарищ Бруджа, хотел.

И вздрогнул.

И Пётр вздрогнул.

И несколько секунд буравил взглядом опустившего голову чела. А тот неумело шептал молитву, ожидая выстрела или обещанную расстрельную команду.

— Как ты меня назвал?

— Я… — Это всё нервы. Страх. Ужас. Ошалевший Свекаев ляпнул и только потом понял, что сказал. — Я…

— Как ты меня назвал? — очень тихо повторил немец.

— Обознался, — всхлипнул Свёкла, складывая руки в умоляющем жесте. — Обознался. Было раньше… Был… Человек один… Раньше…

Из его глаз градом полились слёзы.