Дмитрий Манасыпов - 13 участок – 2. Ренегат

Она сбежала от Хозяина в ту же ночь. Сразу, как добралась до поместья Любославских, отыскала Магду в её двух комнатушках, Магду, тщетно хрипевшую сорванным горлом вызов, дополнительно вычерченный каплями крови её, Ядвиги, первого и единственного ребенка. Она разорвала её на куски, долго стояла, глядя в мертвые глаза головы, капавшей кровью через лохмотья, оставшиеся от шеи.

Потом, странно чуя необходимое, отыскала два тонких книжонки из кожи, несколько амулетов и ушла в ночь, пробежав ее всю, потом следующий день и так трое суток подряд.

Наверное, что Хозяину, и впрямь, было скучно и очень быстро надоедали новые игрушки. Или он просто расставил на собственной шахматной доске далеко идущую партию и теперь поджидал того времени, когда Ядвига Ковальска, прожившая чуть больше двух веков, перестанет ждать мата в свою сторону. Шаха и мата, наверное, так было бы правильно.

За окном несло снег, сумерки превратились в ночь, а она, не-живая, не Другая и не Старая, просто Ядвига Ковальска, все сидела и смотрела, думая про ложь, прошлое и себя.

И, да. Вранье имелось еще одно. Но такое мелкое, что она и не вспоминала.

Жизнь, пусть и настолько странная, всегда возьмет свое. Ядвига вернулась в постель к мужчинам, и не только к ним, чуть позже битвы под Лейпцигом. Наполеона расколошматили в пух и прах, за окнами её мансарды кричали и бросали шляпы, а она тогда кричала и охала в компании выздоравливающего драгунского вахмистра, снимавшего комнату в том же постоялом дворе, что и сама Ядвига. После него, после его взглядов и вопросов, возникших из-за шрама, веревкой идущего в самом низу живота, Ядвига всегда делала несколько вещей:

Никогда не снимала корсета, никогда не разрешала гладить свой живот и вообще, утверждала, что из-за любви к удовольствию и скромности польско-католического воспитания, не может совмещать их. А потому не любит смотреть в глаза любовникам, чтобы не начинать плакать и обожает поворачиваться спиной. Так себе, не вранье, а мелочишка, не стоило даже думать.

Четки щелкали, время шло, защита дома крепла, а Ядвига, изо дня в день, ждала и боялась.

Существо, раскрыв пасть в вопле, уставилась прямо на меня чернильно-чёрными буркалами. Клыки, серая морщинистая кожа, острые торчащие уши… И клыки, клыки… Непроницаемые зенки затягивали внутрь заставляли смотреть и смотреть в них…

Август

Красное: 6

Черное: 12

Белое: 5

Вот как…

Снег снова повалил, летел крупными хлопьями. Город, как и всегда в такую погоду, менялся на глазах, становясь волшебным. Не, не таким волшебным, как был на самом деле, со всеми своими тайнами, загадками и… ритуалами. Сейчас в ход шла самая настоящая зимняя сказка.

Нью-Йорк, к концу века ставший самым большим и самым, пожалуй, известным городом мира, сейчас еще оставался собой. Деловитым, шумным, ярким и, одновременно, пока хранящим настоящего себя. Город надежд, а не людей-винтиков, город дела, а не голого бизнеса, город будущего, а не соковыжималка, превращающая человека в сухофрукт.

Небоскребы царапали небо, но самые огромные еще не взметнулись вверх, либо их все же, пока, не так много. Старые кварталы, с их кирпичными домами, смотрящими на мир узкими окнами, возвращали в недавнее прошлое. Этакое, отдающее кофейниками, а не кофеварками, уличными представлениями, а не радиоточками с громадами телевизоров, с горожанами, надеваюшими вещи от портных, а не из магазинов готового платья или «Сирс».

Рыже-персиковый свет старых фонарей, размазываясь по прохожим и улочкам, легко смывал с лица города полвека, не меньше. Будущее наступало неотвратимо, но оно, это будущее, пока ощущалось безобидным прогрессом, а не всеобщим потреблением, ненужными войнами и невнятным «дальше». Этот город, ночной и дневной, твердо стоял на ногах и не торопился бежать вдаль по реке времени. Этот мир пока еще хотел оставаться спокойным, не напоминая муравейник или коробку с хомяками.

– Судя по твоему лицу, Алекс, ты мечтаешь.

Мы выехали из 13 полчаса назад. Сразу после завтрака Роецки решительно отправилась туда за новостями, прежде чем заняться каким-то невнятным источником. Умно, нас с ней увидели все, включая кэпа, лейтенанта и Макнамару, заметили наше деловитое копошение в отчетах, собирающих крупицы услышанного, увиденного и подслушанного.

Ночной Город, совсем как недавно, опять закипал. И если в прошлый раз горожан лихорадило из-за доктора Шмурге с его нацистами, то сейчас слухи отдавали кровью, запекшейся на опасной бритве кого-то неизвестного. Хотя, как стало полностью ясно, бритва как раз-таки не причем, все жертвы резались ножами.

– Кроу, – Макнамара смотрел на меня как на кислое молоко, попавшее в кофе. – Отвратно выглядишь. Может, тебе стоит перейти работать в охрану Портового управления? Там кого только нет.

Плевать я на него хотел и, потому, просто прошел мимо с тощей папкой отчетов, взятых у Сейди, к себе. Само собой, там меня дожидался сюрприз. Сюрприз исследовал крепко-длинным черным клювом писчий прибор, подаренный мне при переводе, зеленовато-желтый камень держался, но явно готовился выбросить белый флаг.

– Кыш, – сказал я Вортигерну, – сядь на президента.

Ворон кракнул и, очень важно, взмахнул крыльями, разогнав все бумаги с соседних столов.

– Что за… – Макнамара, войдя следом, уставился на птицу, закипая. – Кроу, ты совсем перестал включать голову?!

– Не ори, Мак. – Самая прекрасная женщина, отыскав у Сейди чистую кружку, уже шла от большого кофейника, стоявшего на примусе и бывшего гордостью всея отдела детективов 13.

– Не, ори, Мак, – повторила она, – это выданный мне для работы фамильяр. Выведешь из себя, так не знаю, что он с тобой сотворит.

– Роецки, – Макнамара по очереди злобно косился на них обоих, – это… это перебор, Роецки. Я…

Вортигерн выбрал отличный момент для дебюта, дождавшись, пока ирландец, наливающийся красной злостью, наконец заткнется. И выдал:

– Мы раздражены по пустякам

Когда задеты чем-нибудь серьезным…

– Браво, – сказал лейтенант Сент-Клер, появившись, как и обычно, неуловимо тихо для своих габаритов. – Успокойся, Мак. Это не фамильяр. Но птица старая, стоит её уважать. Особенно, если кто-то не станет гадить в отделе, ясно?

И он уставился на Вортигерна. Тот и не подумал заставлять его ждать с ответом:

– Клятва, брошенная в бурю, легко становится ничем.

Но, совершенно проигнорировав гениальное изречение Вильяма, свернулся в черную загогулину прямо на раме президента и прикинулся ветошью.

– Окна не забудьте закрывать, дурни, – проворчал лейтенант, – летают тут всякие.

– Злой ты, Огюст, – Роецки вздохнула, – испортил все удовольствие, так хотелось поиздеваться над мистером старшим детективом.