Сергей Лебедев - Дебютант

Шершнев знал. Видел видеозаписи, которые боевики передавали на кассетах. Потом и в интернете появились. Он не знал, что Гребенюк тоже был там, в горах, и чувствовал теперь к майору приязнь, как будто они побратались.

– Так и этого должны были прирезать под камеру. Или в рабство продать. Кто за него выкуп даст, за срочника-то, – Гребенюк помолчал. – А он троих одной очередью свалил. Сам, говорит, не знаю, как так получилось. Не понимал он, кто перед ним. Лупил от страха.

– Так дело в нас, ты думаешь? – спросил Шершнев напрямую.

– Или в нем, – Гребенюк показал пальцем туда, за горы. – Или и в нас, и в нем. Скажи, – Гребенюк решился, – а за тобой никакого особого следочка не тянется? Понимаешь, о чем я?

– Не тянется, майор, – твердо ответил Шершнев. – Давай двигать отсюда. Мы его сделаем.

Они прошли мимо блоков и казематов, мимо расстрельной стены обратно к воротам. Навстречу попались дети в цветастых куртках, школьная экскурсия. Одни собрались группкой около учительницы, а другие бегали, болтали, хихикали, делали селфи на фоне камер.

Шершнев вспомнил все, что успел мельком прочитать. Поезда с Запада и поезда на Восток. Голод. Крематорий. Прах тысяч заключенных, выброшенный в реку.

Его посетило чувство двойной иррациональности происходящего, как бывает двойное гало вокруг солнца.

То, что здесь было сделано, совершили злодеи, с которыми он в детстве мечтал сражаться.

Но теперь, глядя на подновленные деревянные вышки, бледные черно-белые лица на фотографиях, – он не мог не вспомнить то, что видел сам: такие же караульные вышки, тесные камеры, набитые арестантами, такие же черно-белые, грязные, заросшие лица.

Шершнев твердо знал, что они там делали другое дело. Неприятное, но необходимое. Там за проволокой были не жертвы, а враги.

Но все-таки само по себе зрительное сходство было настолько мучительно очевидным, что оно буквально припирало Шершнева к стене.

А дети, постящие здесь фото в Инстаграм, лишь удваивали градус абсурда. Они вели себя так, будто прошлое вообще не могло их коснуться: ни дальнее прошлое этого места, ни близкое прошлое Шершнева. И ему остро захотелось показать им, что они напрасно так беспечны; ошеломить, огорошить случайной мутной исповедью. Вымазать в настоящей грязи. Но вдруг учительница, закончив объяснения, заметила их с Гребенюком. Обвела спокойным взглядом, и Шершнев почуял, что она как наседка, все дети в поле ее рассеянного зрения. Она связана с ними, любит их и знает про них, беззаботных, неприлично хохочущих в месте смерти, что-то такое, чего не дано знать Шершневу. Знает и будет их защищать. Марина смотрела так однажды.

Полицейских на парковке уже не было. Гребенюк споро вырулил на дорогу. Тучи растянуло, над горами маячил бледный свет, словно открывал путь.

Они сидели третий час кряду.

Священник говорил, Калитин слушал вполуха, вставляя порой дежурные реплики. Травничек плел какую-то богословскую заумь. Он так и не ответил на вопрос, что же случилось с его лицом. Но Калитину было уже все равно.

Желание поддеть пастора давно исчезло. Острый страх, эйфория возможного спасения уступили место унылому, вытягивающему силы, осознанному ужасу.

Этот ужас приходил иногда в первые годы после побега. Калитин не мог уснуть, чувствуя, что нет на земле для него укрытия. Садился в машину, мчался по извилистым лесным дорогам, ощущая, как несется следом гончая стая. Потом ужас стал слабеть, вовсе исчез. Калитину казалось, что он выздоровел, обманул свое проклятье. А теперь он не мог понять – почему все вернулось именно сейчас, когда он так уязвим? Откуда эта роковая неслучайность?

– В юности я не мог понять, почему Господь допускает помощь неправедным, – говорил меж тем Травничек, и Калитин стал его слушать, надеясь забыться в его болтовне. Снаружи уже темнело. Значит, часов через пять можно будет отправиться к дому. Калитин еще надеялся, что они не успели явиться. Но как только он воображал предстоящий путь, сразу возникали и они ; прятались за кустами, за деревьями, выслеживали, ждали за поворотом дороги. Серые, безликие.

– Мой отец был нацистом, – продолжал Травничек, и Калитин вяло кивнул. – Не попутчиком. Настоящим наци. После войны его арестовали, но скоро выпустили. Помогли друзья. Он так и вел практику до самой смерти. Когда я сказал, что буду священником, он ответил: по крайней мере не женишься на еврейке. Да и настоятель этой церкви, – Травничек обвел рукой своды, – тоже помогал преступникам.

Калитин ждал, не скажет ли Травничек что-то про дом на холме. Приготовился ответить, что ничего не знал.

Травничек вздохнул.

– Вы спрашивали про лицо, – сказал он, и Калитин понял, что сейчас услышит жалостливый рассказ о том, как Господь не исцелил верного своего слугу, а при этом пособляет негодяям. Сюжет был прозрачный, мелкий, и Калитин почувствовал облегчение.

– Это долгая история, – сказал Травничек. – Я расскажу только ее конец, иначе нам и ночи не хватит. Как я говорил, они следили за мной очень долго. – Калитина пробрала дрожь от того, как священник произносил “они”. – Все началось с того, что я позволил молодежи собираться в церкви, разговаривать. Тогда на меня и завели дело. Они не торопились, пробовали разные методы. Я, в сущности, за многие годы даже привык к ним. Но однажды все поменялось.

Травничек сделал долгую паузу. И Калитин помимо своей воли внимательно прислушался к пастору. – Один прихожанин стал записывать мои проповеди на магнитофон, – продолжил священник. – Мне он ничего не сказал. Потом дал переписать знакомым. Те – кому-то еще. И вдруг эти кассеты начали множиться, расходиться сами по себе. Как эпидемия. Как пожар. Их слушали и верующие, и неверующие. Дома. В церковных группах. В клубах. Полиция находила их при обысках, таможенники – в посылках и багаже. Записи переправили за Стену. Их стали передавать по западному радио. День за днем. Было очень странно слышать свой голос из приемника. Я ничего не понимал. Я правда никогда не был хорошим оратором. Читал проповеди как обычно. Но, выходит, люди находили в них что-то, чего не слышал я сам. Истинное Слово Божье.

Травничек машинально провел пальцем по губам. – Я испугался происходившего, – сказал он тихо и твердо. – Обо мне стали писать в газетах на Западе. Называть мучеником. Даже “настоящим святым”, – Травничек произнес эти два слова полушепотом. – Кощунство!

Калитин внезапно осознал, что понимает пастора. Его тоже, бывало, называли на партийных собраниях “надеждой науки”, выдвигали в какой-нибудь почетный президиум. А он только выжидал: когда они разойдутся наконец, и можно будет вернуться в лабораторию. Ужас немного отпустил, будто чудаковатый священник своим рассказом отогнал в сторону бродячие тени убийц.