Сергей Лебедев - Дебютант

Сколько их будет? Двое. Калитин сам консультировал составителей инструкций. Они приедут на машине. Очень вероятно, что они уже здесь. Рядом с домом. В лесу. В холмах. С биноклем. Станут ждать, когда он вернется.

Некуда бежать. Некого просить о помощи. Нужно как-то попасть в дом. Там Дебютант. Его сокровище, его билет. Без готового вещества и со смертельным диагнозом он никому не нужен. Так, мусор. Его будут лечить только в том случае, если он сначала покажет товар.

– Давайте уберем вашу машину с парковки, – мягко сказал Травничек. – Они наверняка знают номер. Вы же, я полагаю, не хотите звонить в полицию?

Калитин замотал головой.

– Пойдемте, – сказал Травничек. – И не забудьте заплатить.

– Куда? – спросил Калитин, поднимаясь и вытаскивая бумажник.

– В церковь. Куда же еще? – ответил Травничек. – Вы же не думаете, что вас будут искать в церкви?

Калитин не нашелся с ответом.

– Почему вы мне помогаете? – спросил он настойчиво, едва они переступили порог церкви. Машина была спрятана за живой изгородью, в закутке для мусорных баков; не знаешь – не найдешь.

– Это мой долг, – сказал священник, запирая дверь.

– Хорошо. Спрошу по-другому. Почему вы помогаете – мне? – Калитиным овладело истерическое веселье, выхлоп пережитого страха.

– Это мой долг, – повторил Травничек.

– Послушайте, вы ничего про меня не знаете, – Калитин захихикал. – В полицию я не звоню. Вас это не настораживает?

– Подождите, сейчас принесу вина, – ответил Травничек дружелюбно. – Оно для причастия, – как бы извиняясь, добавил он. – Но вам нужно выпить глоток-другой. Для успокоения.

Калитин остался стоять в недоумении.

Он впервые был внутри этой церкви, которую тысячи раз видел снаружи.

Форма сводов внезапно напомнила Калитину его лабораторию. Да. Они же работали в бывшем храме. Такие же узкие окна, избыточная толщина стен, тот же чертеж.

Он стал всматриваться в стены, медленно пошел вдоль скамей из мореного дерева. Темно. Плохо видно. Впрочем, роспись и при ярком свете оставалась бы для него плоской, закрытой. Кто эти бородатые мужчины с нимбами – апостолы, святые? Что они делают? Какое значение в их расположении?

Он подошел к алтарю. Своды изгибались круче, изображенные на них фигуры нависали над Калитиным. Страшный Суд, понял он. Это было единственное, что он мог понять в церкви сам, без подсказки.

Он снова опознал архитектурную композицию, форму пространства. Вспомнил обрезанного по пояс ангела с трубой и подумал: форма диктует сюжет, – радуясь, что к нему вернулась способность мыслить остро и глубоко.

Внизу, на уровне его глаз, рогатые черти с синими языками пронзали трезубцами грешников; многоглазые ехидны тащили тела в багровую бездну, за обрез пола.

Выше, в рассеянном ореоле света, небесное воинство поражало тварей, взлетевших слишком высоко, в запретные для них пределы. В центре стоял на облаке Иисус. А по бокам, на клиновидных выступах сводов, ангелы трубили в длинные трубы.

И тот, что справа, был отдаленно схож с изображенным на Острове, будто два художника рисовали одно и то же существо, но с поправкой на изъяны зрения духовидца, на условности стиля и мастерства.

Так вот что было там, сказал себе Калитин, узрев всю картину. Вот что! Страшный Суд! А мы, выходит, работали как раз внизу. Среди невидимых, стертых со стены чертей и страшилищ.

Калитин поежился. В церкви было холодно. Пористый известняк будто напитался речной сыростью и теперь отдавал ее вовнутрь.

Явился Травничек с вином. Калитин выпил залпом – сладкое, душистое.

Он решил, что останется в церкви до ночи. И вправду: кто станет здесь его искать?

А в темноте он пройдет со стороны леса к задней двери. Они же не знают, что он знает о них; если убийцы там, то ожидают, что он приедет на машине, остановится у парадного входа. Лишь бы Травничек не передумал, не выдал. Попросить его съездить в дом? Но как объяснить про флакон?

– Я вам помогу, – неожиданно произнес Травничек. – Но вы должны меня выслушать, – закончил он торжественно и строго.

– Хорошо, – осторожно ответил Калитин. Пусть говорит что угодно, лишь бы дождаться ночи. Странно, но в церкви он чувствовал себя под защитой. Он представлял, как она выглядит снаружи – угрюмая, темная, ничейная, и это вселяло в него уверенность, схожую с той, что он испытывал на Острове.

– Только не обижайтесь, – сказал Травничек. – У меня плохо получается быть пастырем. Помните Гессмана? Маклера, что продал вам дом?

– Помню, – недоуменно ответил Калитин. – А он-то при чем?

– Я постараюсь объяснить… – протянул Травничек, сцепил руки на груди. – Вы же пришли на похороны. Гессман был когда-то офицером государственной безопасности. Работал в департаменте, который курировал религию.

– Это он вам про меня рассказал? – спешно спросил Калитин, вспомнив догадку о проницательности маклера.

– Нет. Что вы, – смущенно ответил священник. – Мы с ним почти не разговаривали. Я единственный знал, кто он такой. Гессман – вы сами знаете – оказался весьма хорошим маклером. Дела вел безукоризненно. Наверное, если бы он юношей не поступил на службу, мог бы вообще прожить честную жизнь. Продавать людям дома. Да и зло он делал по инструкции. Исполнительно, и не более того.

– Это вы к чему? – с внутренней опаской спросил Калитин.

– Может показаться, что я хожу кругами. Я же говорю, я плохой пастырь, – засуетился Травничек. – Тот маклер, Гессман… Понимаете, мне приходилось сталкиваться и с другими людьми из его ведомства. Они подходили к делу иначе.

– И как же? – разговор начал даже забавлять Калитина; пусть болтает, дуралей, время-то идет.

– Для себя я назвал это творчеством во имя зла. – скромно ответил Травничек. – Даже так: проблемой творчества во имя зла.

Калитин решил немного поддернуть пастора, такого сдобного, такого серьезного и наивного. Он чувствовал наверняка, что Травничек не выгонит его, что бы он ни сказал, как бы себя ни повел. Калитин вспомнил Остров и, наслаждаясь тем, что Травничек не знает, с кем на самом деле говорит, с наигранным оживлением спросил:

– А что вы знаете о зле? Что вы видели? Вы полагаете, что зло – это та слежка за вами?

– Вы правы, – сокрушенно ответил Травничек. – Я знаю мало. Меньше, чем нужно. Но вы и не правы, – голос его неуловимо поменялся, стал глубже, спокойнее. – Я видел зло. Его родимые пятна. У нас в церкви есть гуманитарные миссии. Я ездил. В Югославию. На Кавказ. В Сирию. Я видел концлагеря и не мог открыть их ворота. Видел рвы, полные расстрелянных. Мужчин, убитых солдатами в поле, брошенных голыми на снегу. Деревню после химической атаки. Люди прятались в подвалах, но газ затек туда. Дети там смуглые. А когда их достали, они были белые. Восковые. Старый газ, сейчас такого уже не делают, кажется. Старые распри. Старое оружие. Родимые пятна зла. Я их видел.