Владимир Гриньков - Я – телохранитель. Киллер к юбилею

— Фигу покажет, — закручинился Богданов.

— То-то и оно. Поэтому мы всё время и балансируем на грани.

— Между чем и чем?

— Между правонарушением и преступлением, — засмеялся Китайгородцев.

…У двери одной из комнат дома стоял вооруженный охранник из «Барбакана».

— Это здесь, — сказал Ильич.

Тут же ему вспомнилось нечто такое, о чем он давно хотел спросить у москвича, да всё никак не получалось:

— Толик, я твоих людей не вижу.

— Службу несут, — пожал плечами Китайгородцев.

— Я пересчитал, получается — вроде как не все.

— По заданию они, Ильич. Все при деле.

Вошли в комнату, где были собраны гости. Атмосфера зала ожидания. И делать тут нечего, и уйти нельзя… Остается только ждать. И этим унылым ожиданием, как казалось, был пропитан весь воздух. Эта комната явно нежилая — из тех комнат в больших домах, которым хозяева ещё не успели найти применения. Строился дом; он изначально задумывался большим, в нём всего должно быть много — площади, окон, лестниц, комнат. А размышления о том, как это всё будет использоваться, оставили на потом. «Потом», судя по всему, до сих пор не наступило. Комнату, одну из многих, заставили мебелью, и мебель ставилась без учета прихотей конкретного человека, которому тут обитать, — тут никто жить и не собирался. В результате получилась безликая «комната для гостей». Вот гости и собрались. Им тут, кажется, было неуютно. Бизнесмен-неудачник Юрий Сергеевич Шалыгин, до сих пор, кажется, не протрезвевший после вчерашнего, сидел в углу дивана в самой неудобной позе, но ему явно было все равно. В другом углу дивана разместились Скворцова и ее несчастный сын. Рита, сидя за столом, решала сканворд, и, судя по большому количеству незаполненных клеток, дела ее шли вовсе не блестяще. Виталий Степанович Вознесенский стоял у окна. Прямой, словно шпагу проглотил; руки — за спиной; ему бы еще белый халат — настоящий доктор, у которого в отделении полсотни подопечных, и о каждом из них болит душа… Пожилые супруги сидели в креслах, придвинутых друг к другу. Они среагировали на появление Китайгородцева крайне нервно. Едва он вошёл, одновременно вскинули головы и в глазах у них было такое напряжение, будто он должен был зачитать вынесенный им приговор. Анатолию даже пришлось им ободряюще улыбнуться.

— Прошу прощения за то, что вам пришлось здесь провести так много времени, — доброжелательно произнес он.

Но его доброжелательность никого не ввела в заблуждение, поскольку за спиной у Китайгородцева маячил хмурый Богданов. Одного взгляда на лицо начальника тапаевской охраны было достаточно для того, чтобы понять, насколько невеселые события происходят вокруг.

— Я считаю своим долгом сообщить вам о сегодняшнем происшествии, — сказал Анатолий. — Один из гостей затеял стрельбу в гостевом доме. Выстрелы вы все, я думаю, слышали. Нам пришлось принять меры и изолировать нарушителя порядка. Ситуация находится под контролем, угрозы вашей безопасности нет…

И тут несчастный тапаевский сын, неразумное дитя в облике взрослого человека, запел. То ли он устал от долговременного пребывания в четырёх стенах, то ли на него так подействовало присутствие большого числа незнакомых ему людей, то ли просто время ему пришло петь — как узнать, что творится в душе больного человека? Это была страшная песня. Ужасная песня. Он исторгал из себя нечленораздельные звуки — как младенец, который учится говорить. И одновременно в тех звуках слышалось что-то звериное — там не было рассудка, зато было много животного. Все присутствующие оцепенели от неожиданности, а Илья Генрихович Тапаев, не обращая внимания на своих нечаянных слушателей, продолжал эту берущую за душу песнь, от которой бежали мурашки по коже, — и первым не выдержал Шалыгин, у которого и без того, наверное, после вчерашнего раскалывалась голова. Он закрыл уши руками, скрючился на диване и пробормотал страдальчески, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Да заткните же вы ему пасть!

Посланный Китайгородцевым человек уже вернулся и дожидался его в гостиной.

— Что? — коротко спросил Анатолий.

— Аня Тапаева и её парень были вчера на этой базе отдыха.

— Во сколько они туда прибыли?

— Приблизительно в одиннадцать.

— Приехали на своём снегоходе?

— Да. Катались с друзьями.

— Имена!

Гонец заглянул в свои записи:

— Григорий Малышев.

— Без фамилий! Мне нужны только имена!

— Григорий, Владислав, Анна.

Совпадало.

— Потом они сидели в кафе. Григорий уехал на машине своих друзей. Остались Аня Тапаева, её парень, Владислав, Анна — и к ним присоединилась девушка по имени Татьяна.

Совпадало.

— Пробыли там не очень долго, а приблизительно в четыре часа Тапаева и её спутник уехали.

Совпадало.

Значит, всё-таки был второй снегоход? Очень похожий на снегоход Ани Тапаевой? Может, он был такого же точно цвета, а может, цвет был другой. Это не важно. Важно, что одной фирмы-производителя. И, вполне возможно, из одной партии.

Китайгородцев повернулся к маячившему у него за спиной Богданову:

— Ильич, ты ведь должен быть в курсе. Где снегоход для тапаевской дочки покупали?

— Здесь и покупали. У нас в городе. В магазине «Спорт». Я лично ездил.

— Давно?

— В ноябре.

— Сколько там этих снегоходов стояло?

— Два.

— Всего?

— У нас город маленький, Толик. Богатых людей тут почти нет. А снегоход, между прочим, десять тысяч стоит.

Про цены — это было уже совсем неинтересно. Анатолий повернулся к своему товарищу:

— Возьми с собой ещё одного человека, и дуйте в этот магазин. Сколько они за последние полгода продали снегоходов, кому продали, когда именно продали — всё надо выяснить. Если возможно, установите фамилии покупателей и их адреса. Через два часа я жду тебя здесь.

— А второго снегохода уже нет, — вдруг сказал Ильич. — Его купили.

— Кто?

— Не знаю. Но я заезжал туда недавно по своим делам. Не было его.

— Цвет у него какой был?

— Зелёный такой, с переливом.

— Спроси про этот аппарат у продавцов, — сказал товарищу Китайгородцев. — Кому они эту зеленую жабу впарили?

Короткие зимние дни сгорают быстро. Полыхнул огонёк солнца ненадолго — и вот уже день догорает. Анатолий взглянул на часы. Всего лишь три. А за окнами уже плывет зыбкий призрачный сумрак.

…Тапаев сидел за столом при свете настольной лампы и жёг какие-то бумаги. Поджигал их с помощью зажигалки, бросал на металлический поднос, где уже накопилась целая гора чёрных, скукожившихся в огне листков, и в кабинете от всех этих манипуляций стоял устойчивый запах горелой бумаги.

— Что у тебя? — спросил клиент, не прерывая своего занятия.

— Я по поводу Пастухова.