Андрей Воронин - Инструктор. Первый класс

Потом он до смерти перепугался, совершенно неожиданно обнаружив себя на столовской кухне, в уголке, где стояла электрическая хлеборезка, над вместительным алюминиевым тазом, доверху наполненным нарезанным ржаным хлебом, с развернутым пакетиком из вощеной бумаги в руках. Похоже было на то, что у него случилось временное отключение сознания, что-то вроде лунатического сна наяву, во время которого он продолжал совершать какие-то действия, совершенно не отдавая себе в этом отчета.

На какой-то краткий миг Клим Зиновьевич заколебался, уж очень велик был соблазн, но все-таки преодолел искушение и, свернув пакетик, убрал его обратно в карман. В следующее мгновение рядом с ним откуда-то возникла повариха в грязном белом халате и еще более грязном переднике. Отодвинув Клима Зиновьевича каменным локтем и проворчав что-то неприязненное по поводу бездельников, от которых нигде нет прохода, краснолицая бабища легко подхватила таз и, шаркая подошвами клеенчатых шлепанцев, скорым шагом удалилась в сторону обеденного зала.

Вот тогда Голубев испугался по-настоящему, осознав, что только что прошелся по самому краю. После необъяснимой смерти Шмыги он побывал на допросе в милиции, поскольку, если не считать секретарши, был последним, кто видел умершего. Ни его, ни секретаршу ни в чем не подозревали; перед смертью Шмыга ни с кем не ссорился и не дрался, никого не распекал и даже, вопреки обыкновению, ничего не ел и не пил — просто не успел. Никто не заподозрил, что начальник производства был отравлен, и у Голубева сложилось совершенно определенное впечатление, что допрашивали его исключительно для галочки, чтобы надлежащим образом оформить бумаги перед сдачей в архив. Милиционеры говорили с ним вполне доброжелательно, но живое воображение Клима Зиновьевича в два счета нарисовало ему картину настоящего допроса — такого, каким он был бы, если бы его в чем-то заподозрили. Там, в кабинете следователя, он дал себе слово на время прекратить свои эксперименты с нетрадиционными добавками к еде и питью.

И вот — таз с хлебом, предназначенным для поминок. С тем самым хлебом, который Клим Зиновьевич лично приобрел в магазине и доставил в столовку на заводском микроавтобусе. С тем самым хлебом, рядом с которым его только что видела повариха. Предположим, он очнулся бы от своего странного забытья чуточку позже, уже после того, как посыпал хлеб содержимым пакетика. И что тогда? Далеко не все в наше время употребляют в пищу хлеб. Кто-то не ест его, блюдя фигуру, а кто-то считает глупым набивать желудок хлебом, находясь в гостях — неважно, свадьба это или поминки, лишь бы кормили даром. Не имеет значения, каково процентное соотношение тех, кто считает, что с хлебом любая еда вкуснее, и тех, кто воротит от него нос. Главное, что через несколько минут после начала поминок люди начали бы умирать пачками прямо за столом — понятное дело, от внезапной остановки сердца, от чего же еще! Когда десяток, а то и два десятка человек практически одновременно на глазах у множества свидетелей отдают концы, такой диагноз не устроит даже того коновала, который его поставил, и даже последний дурак смекнет, что речь идет о странном пищевом отравлении с неизвестными доселе симптомами. Начнутся расспросы — кто что ел, что пил, а чего в рот не брал. И почти сразу выяснится, что выжили только те, кто не притрагивался к хлебу.

Далее, хлеб — не жидкость. Какой-то процент влаги в нем содержится, но для того, чтобы полностью растворить порошок, этого почти наверняка мало. Хлеб отдадут на анализ, обнаружат на нем неизвестное вещество, разложат на компоненты и изучат действие, производимое им на живой организм. Этим будут заниматься эксперты, а дознаватели тем временем станут дотошно допрашивать персонал столовой. Краснолицая повариха вспомнит, что невзрачный мужичонка, присланный с завода помогать в организации поминок, зачем-то вертелся около хлеборезки, и Клим Зиновьевич глазом моргнуть не успеет, как окажется на нарах следственного изолятора. А уж там ему припомнят все — и Шмыгу, и семью Егоровых, и его собственных близких…

Плохо было то, что он решительно не помнил не только, как оказался на кухне, но даже и того, каким образом попал к нему в карман пакетик с ядом. Он вовсе не собирался, выходя из дому, брать яд с собой. Но факты — упрямая вещь: яд-то — вот он, в кармане! Получалось, что здесь, в столовой, Клим Зиновьевич потерял над собой контроль уже не впервые. И кто знает, сколько их было, таких провалов в памяти, и каких чудес он успел еще натворить!

Но хуже всего было другое. Даже теперь, все осознав, разложив по полочкам и запоздало ужаснувшись тому, что могло случиться, Клим Зиновьевич испытывал почти непреодолимое желание высыпать содержимое пакетика в тридцатилитровый бак с поминальной кутьей или в таз с квашеной капустой. Вот это было по-настоящему ужасно. Желание устроить массовое отравление прямо на глазах превращалось в навязчивую идею, с которой становилось все труднее бороться. И, чем больше Клим Зиновьевич уговаривал себя, что этот поступок будет равносилен самоубийству, тем сильнее ему хотелось его совершить.

Кончилось тем, что он заперся в столовском туалете и высыпал содержимое пакетика в унитаз. «Эй, чувак, не пей из унитаза! Ты помрешь, ведь там одна зараза», — пробормотал он и спустил воду. Других пакетиков у него в карманах, к счастью, не оказалось, а его попытка сгонять домой за новой порцией отравы, несомненно, встретила бы жестокий и непреодолимый отпор со стороны горластой Ирины Архиповны.

Сначала он возненавидел ее за это, потом к ненависти примешалась изрядная доля благодарности: все-таки она, сама того не ведая, удержала его на самом краешке бездонной пропасти, куда он не прочь был свалиться. Отравленный этой смесью противоречивых чувств, Голубев бесцельно слонялся по столовой, где все уже было готово к приему тех, кто явится помянуть Шмыгу.

— Ну что, милок, притомился с непривычки? — спросила Ирина Архиповна своим грубым голосом, протягивая ему полный стакан водки. — На-ка, прими лекарство да и ступай простись с покойником-то. Поди, еще успеешь. Выносить после двенадцати будут, а сейчас только половина.

— А вы? — машинально переспросил Голубев, сбитый с толку такой внезапной переменой в поведении громогласной завскладом.

— А чего — я? Я здесь присмотрю, чтоб никто ничего. Одной водки, слышь-ка, двадцать ящиков! Далеко ли до греха? Народ-то у нас, сам знаешь, — как водку учуют, сами не свои становятся, все им нипочем. Хоть поминки, хоть второе пришествие — отвернись только на секундочку, пойло это проклятущее вместе с покойником утащат. Да и не жаловала я его никогда, покойника нашего. И он меня не жаловал, чего уж там греха таить. Так что, если в квартире у него корпусами своими народ давить не стану, он на меня, чай, не обидится. На кладбище съезжу, как же без этого, а там — ну, чего я там не видала? Как бабы наши без слез носами шмыгают, а мужики на коньяк, что в серванте стоит, облизываются? Да ты пей, Клим Зиновьевич, чего ты ее греешь — вскипятить, что ль, надумал? Пей, а то бледный ты какой-то, да и ступай себе потихоньку. Аккурат на панихиду поспеешь.