Андрей Воронин - Инструктор. Первый класс

Голубев с сомнением посмотрел на стакан с водкой, который сжимал в кулаке. С одной стороны, этот стакан можно было расценивать как попытку расплатиться с ним за оказанную помощь. Это слегка коробило Клима Зиновьевича, который не признавал подобной формы оплаты и не хотел, чтобы его ставили на одну доску с местными алкашами. А с другой стороны, предложение выпить было сделано по-человечески, вполне доброжелательным и даже сочувственным тоном. Похоже было на то, что Ирина Архиповна хотела как-то поддержать его, оказать уважение, сделать ему приятное. В понимании же простой, повидавшей виды русской бабы, каковой, без сомнения, являлась завскладом, для нашего российского мужика не может быть ничего приятнее, чем вовремя и с уважением поднесенный стакан водки.

— Спасибо, — растроганно сказал Клим Зиновьевич и, мысленно посмеиваясь над собой из-за этой почти искренней растроганности, залпом выпил водку до самого дна.

— На здоровье, — ответила Ирина Архиповна, суя ему ломоть хлеба с салом и соленый огурец. — Ступай, некогда мне тут с тобой.

Увидев хлеб, Голубев едва не расхохотался. Водка сразу ударила в голову, мир вокруг потеплел, частично утратил резкость и не то чтобы перестал быть серым, но приобрел какой-то приятный жемчужный оттенок, похожий на тот, какой иногда бывает у скверно очищенного самогона. Перед тем как откусить от врученного ему бутерброда с салом и соленым огурцом, он подумал: а не просыпалось ли все-таки немножко порошка в таз с хлебом, откуда, несомненно, взят вот этот кусок? И не тот ли это кусок, на который попало то, что ненароком высыпалось из бумажки, пока он бродил, как лунатик, грезя наяву? Если да, может получиться весьма забавный поворот, ведь для летального исхода достаточно буквально нескольких крупинок…

Он все-таки не выдержал и прыснул в кулак. К счастью, это произошло уже на улице, где его не могла видеть Ирина Архиповна. Да если б и увидела, что с того? Решила бы, толстая дура, что человек просто чихнул.

Хихикая над этой мыслью, Голубев вонзил зубы в хлеб, который, как он ясно понимал, действительно мог оказаться отравленным. Вскоре бутерброд был съеден до последней крошки. Летального исхода с Климом Зиновьевичем так и не случилось, и, слегка протрезвев на холодке, он понял, что ничего и не должно было случиться: никакой отравой он хлеб не посыпал, а если и рисковал чем-нибудь отравиться, так разве что водкой, которая вполне могла оказаться паленой.

Домой к Шмыге он поспел к самому концу панихиды — видимо, батюшка не то явился раньше назначенного срока, не то просто-напросто халтурил, отпевая покойника по сокращенной программе. В самом деле, какой смысл расшибаться в лепешку, когда вокруг все равно никто ничего не понимает? По лестнице еще как-то можно было подняться, но в дверях квартиры люди стояли плотной стеной. Мужчины были без шапок, женщины прятали волосы под темными платками. Многие крестились — некоторые неловко и неумело, а иные истово, с показным благочестием, как заправские богомольцы. Из квартиры тянуло ладаном и доносился голос настоятеля Свято-Никольского храма отца Михаила, басовитым речитативом нараспев читавшего заупокойную молитву.

Кто-то обернулся, заметил Голубева и, посторонившись, шепотом сказал:

— А, Зиновьич, уже управился? Проходи, простись.

— Ничего, я тут, — скромно ответил Клим Зиновьевич, стараясь дышать в сторону, чтобы не слишком «благоухать» перегаром.

Доброхот отвернулся, немедленно о нем забыв, чем Голубев остался весьма доволен. Дело тут было не в скромности, а в странной неловкости, которую вдруг испытал Клим Зиновьевич, услышав слова заупокойной службы. В Бога он, по большому счету, не верил и в церковь не ходил, а те два или три раза, когда случайно оказывался под сводами храма, оставили у него вот это самое ощущение неловкости, скованности, словно он незваным вломился в чужой дом, а главное, не имеет ни малейшего понятия, зачем пришел и что делать дальше. Однако сегодня это чувство было сильным, как никогда; Клим Голубев испытывал желание уйти отсюда куда глаза глядят, и желание это было сродни ощущению невидимой, мягкой, но очень сильной ладони, которая уперлась в лицо и неумолимо толкала его прочь, на лестницу, и дальше — во двор, на улицу, за город, ко всем чертям.

Панихида закончилась. Люди в дверях зашевелились, расступаясь, чтобы пропустить батюшку. В образовавшемся проходе появился отец Михаил — высоченный, статный, в полном облачении, с собранными в пучок густыми русыми волосами и широкой, как дворницкая лопата, окладистой бородищей. Он шел, на ходу убирая в старомодный саквояж свои церковные принадлежности, но вдруг замедлил шаг, почти остановился и, подняв голову, обвел пристальным взглядом стоящих вокруг людей. Взгляд его остановился на лице Клима Голубева, глаза широко открылись, а на лице на краткий миг проступило странное выражение — не то удивления, не то испуга. Затем батюшка перекрестился и, отведя взгляд, стал поспешно спускаться по лестнице.

Клим Зиновьевич проводил отца Михаила задумчивым взглядом, гадая, откуда у него вдруг появилось гнетущее предчувствие надвигающейся беды. Так ничего и не придумав, он вместе с остальными последовал за батюшкой во двор, чтобы дать дорогу мужчинам, которые несли гроб.

— Не обращай внимания, Реваз, — выйдя из ступора, нарушил Муха повисшее над столом недоброе молчание. — Ты же видишь, человек не в себе, сам не понимает, что говорит. Он извинится…

— Даже и не подумаю, — с вызовом объявил Климов. — С чего это я должен извиняться перед каким-то рыжим проходимцем?

— Ой, ё, — едва слышно выдохнул Муха и все-таки прикрыл лицо ладонью.

Ржавый выглядел абсолютно спокойным. Протянув руку, которая ни капельки не дрожала, он взял со стола бокал и сделал несколько аккуратных глотков.

— Я тебе сочувствую, Виктор, — ровным голосом произнес он, возвращая бокал на место. — Столько лет работать бок о бок с таким человеком — это же настоящий подвиг! Слушай, где он воспитывался — в лесу? Совсем не умеет себя вести, клянусь! Себя не уважает, тебя не уважает, меня тоже не уважает — никого не уважает, вах! Кто его воспитывал?

— Брось, Реваз, — слабым голосом попросил Мухин, — не надо.

— Ты кушай, дорогой, — сказал ему Ржавый, — выпивай, закусывай. И думай, как быть. Я товар отдал, как договаривались, а мне деньги не платят — это как понимать? Меня кинули, что ли?

— Ну что ты! Это тебе показалось, — не найдя более достойного ответа, ляпнул Муха.

— Наверное. И еще мне показалось — извини, дорогой, я тебя уважаю, ты же знаешь, но чего только человеку не покажется, — так вот, мне показалось, что твой партнер пытается меня обидеть. Я бы даже сказал, оскорбить.