Сергей Дышев - Танкист из штрафбата

Левин рявкнул:

– Сел на стул и заткнулся! А то сейчас вызову конвой, мигом успокоят. В общем, сутки тебе на размышление и осознание всей тяжести своей вины перед Родиной, партией и народом. Напишешь чистосердечное признание, что вместе с Деревянко готовился совершить дезертирство, в связи с незавершенностью умысла отделаешься штрафбатом. А нет, – следователь погладил папку «Дело № 142» по обвинению Родина Ивана Юрьевича, – попадешь под расстрельную статью как изменник Родины. Знаешь, сколько на тебя здесь компромата собрано? Не знаешь. И не надо знать тебе. До поры до времени.

«Блефует, гад, – с горькой отрешенностью подумал Иван. – Хотя, кто знает, у них – своя война, и враг – и по ту, и по эту сторону фронта. И чтоб врага изобличить и обезвредить, все средства хороши. А у нас – своя война, и враг – за линией фронта. И наше средство – родная „тридцатьчетверка“, броня, боекомплект, орудие, пулемет и траки на проутюжку солдат вермахта… А ведь я уже не вернусь в экипаж, – приговором пронеслось в мыслях. И это было самым тяжелым, хуже расстрельного приговора… – Эх, жаль, в штрафбате на танках не воюют…»

Иван подписал протокол допроса, когда в окошко особистской избы уже брызнул солнечный луч.

Левин расплел свои пальцы-«осьминоги», небрежно бросил протокол в папку и громко произнес: «Конвой!» Вошел все тот же дебелый сержант. Ремень и оружие у Ивана изъяли раньше, еще до «общения».

Конвоир кивнул штыком винтовки: «Пошел!»

Следом эту жестокую безжалостную процедуру сотворили и с Сашкой. И это физическое ограничение свободы было еще большим для него потрясением, чем арест и допросы. Он сразу наглядно и зримо стал человеком, опасным для окружающих, одним словом – «врагом народа».

Повели их по центральной дороге, мимо штабных палаток и избушек. Иван шагал первым, за ним в пяти-шести шагах, отведенных двумя конвойными, следовал, неосознанно подстраиваясь в ногу, Деревянко.

Навстречу попадались штабные и люди линейного состава: офицеры, сержанты и рядовые. Вид двух арестантов вызывал естественное любопытство, мимолетное брезгливое чувство и лишь у некоторых – сострадание. Недаром на Руси поговорку «от тюрьмы и от сумы не зарекайся» вспоминают так часто и не от лучшей жизни.

Ольга и Татьяна уже знали, что ребят арестовал СМЕРШ. Все новости по службе, оперативные, деловые, добрые и нехорошие, связисты, конечно, узнавали и распространяли по средствам связи первыми. Скандальная весть о том, что телеграфистки узла связи устроили танцульки с двумя самовольно отлучившимися из расположения батальона военнослужащими, поступила и начальнику связи от руководителя бригадного СМЕРШа. Он без подробностей сообщил об этом по телефону, предупредив, чтобы обе были готовы к допросу. Главный связист тут же вызвал начальника узла связи, и тот известил Ольгу и Татьяну, что ночные их посиделки закончились арестом кавалеров.

– Господи, за что?! – вырвалось у Ольги.

– А хрен их знает! – раздраженно ответил капитан, которого и так по службе достали контрразведчики своими постоянными проверками дисциплины связи и неусыпным контролем возможной утечки сведений, составляющих военную тайну. – Как будто за попытку совершения дезертирства.

– Что за бред, – еле слышно сказала она.

– Будьте готовы, передали, что и вас на допрос вызовут, – сообщил он главное.

…В тот момент, когда Ивана и Сашу вели на гарнизонную гауптвахту, что-то заныло под сердцем у Ольги – почувствовав, что задыхается, она вышла на крыльцо.

И тут же увидела ребят и похолодела, как будто в странном и диком сне. Родин шел впереди, подняв голову, ничего не видя перед собой, витая в своих мыслях. Деревянко брел, тупо глядя под ноги. Двое конвойных по обе стороны с винтовками наперевес, с примкнутыми штыками, сопровождали задержанных, готовые в любую секунду пресечь побег.

Санька не хотел поднимать глаз, потому что его душили слезы: они текли по его пылающему от горького стыда лицу, и вытереть их он был не в состоянии. Понимал, недостойно лить слезы гвардейцу-танкисту, но поделать ничего не мог. От обиды и унижения лучше было умереть на месте, чем жить, ожидая позорного конца. У него не было ответа, почему так жестоко и несправедливо обошлась с ним судьба в восемнадцать лет? Почему он чудом уцелел в тот страшный день, когда немецкие танки уничтожили его село, его дом, его родных? Эх, надо было идти мстить фашистам в пехоту… И какой из меня механик-водитель: и командира подвел, и себя погубил.

Иван, конечно, заметил Ольгу на крыльце. Их взгляды встретились, Иван чуть приподнял связанные руки, улыбнулся, все так же открыто и ясно, а сейчас еще и иронично. Она так полюбила эту улыбку, но глаза его были грустными, и эта печаль стала горькой участью их двоих.

– Я буду ждать тебя, – сказала Ольга тихо, но Иван понял ее и отрицательно покачал головой. – Я буду ждать тебя… И дай бог тебе выжить, уцелеть и вернуться. Уцелеть и вернуться…

Ольга знала, что из штрафного батальона никто в бригаду не возвращался… «Оглянись, оглянись, пожалуйста, умоляю тебя…» – просила она, когда ребята стали удаляться.

И Ваня оглянулся, почувствовав ее мысли. Она обессиленно взмахнула рукой, будто подбитым крылом… Неужели это все, и она никогда уже больше его не увидит? Неужели их так ярко вспыхнувшая, трепетная, трогательно-чистая любовь сгорит в пламени войны, неужели Ваня найдет свою смерть в кровавой и безысходной атаке штрафников, и его растерзанное пулеметными очередями тело похоронщики опустят в безвестную братскую могилу?

Ольга ужаснулась этим мыслям. Нет, надо надеяться, верить и ждать. Как верили и ждали жены декабристов. «И я буду ждать и верить, как декабристка. Ведь должно же быть хоть немного справедливости в этом жестоком и несправедливом мире. Ведь должны же разобраться, есть же честные люди в этих трибуналах. Ну, какие Ваня и Саша предатели и изменники Родины!»

Гарнизонная гауптвахта, куда конвой привел арестантов и где завершилась первая часть этапа, представляла собой обыкновенную крестьянскую избу с наглухо заколоченными окнами и сараем-пристройкой с небольшим оконцем под самой крышей.

Родина, как офицера, определили в хате, а Деревянко посадили в сарай. Брякнули навесные замки, и узники остались один на один с темными стенами.

Родин сел на деревянный топчан, а Деревянко улегся на кучу соломы, подложив под голову скатанную шинель. Нет ничего хуже ожидания в темнице, когда время останавливается, и лишь по лучикам света, пробивающимся сквозь неровно прибитые доски на окнах, можно отличить утро от полудня и полдень от вечера.

Ольга стояла и смотрела вслед ребятам, пока они не исчезли из виду. «Вот и все», – подумала она.