Юрий Костин - Француз

Лористон, сам того не предвидя, вызвал своими словами столь искреннее возмущение, что за ним последовал приступ гнева со стороны русского фельдмаршала. Дипломатическая беседа не задалась. Лицо Кутузова налилось краской, он стал похож на зреющую свеклу. Приблизившись к графу, он шепотом, чтобы снаружи никто даже при большом желании не сумел бы разобрать ни звука, произнес на блестящем французском:

— Господин посланник, вы со своим сукиным сыном — императором и армией его, скорее напоминающей сброд, если судить по ее поведению, вторглись в мою страну. Сожгли Москву, разорили Смоленск и другие города и деревни, убили тысячи русских. И после этого смеете упрекать меня в том, что вас по дороге чуть не пристрелили, как собаку? Вот что я вам скажу: убирайтесь из России, пока не поздно. Гнев народный я контролировать не уполномочен и, увы, не смогу. Ибо народ почитает вашу авантюру не менее, чем нашествие татар. Если ваша армия не покинет пределы России до конца осени, она обречена остаться в нашей земле навсегда. У вас еще есть шанс.

Лористон побагровел не меньше Кутузова.

— Вы много на себя берете, фельдмаршал, — возмущенно прошипел он в ответ. — Говорите так, словно вы и есть вся Россия или даже сам государь Александр. Меж тем ваше положение далеко не так надежно, и ваши поступки часто усугубляют его…

— Да, я знаю, — улыбаясь, перебил собеседника Михаил Илларионович. — Есть у нас не только блаженные идиоты, вроде Чичагова и иже с ним, кои не ведают, что творят, но и «французская партия» в войсках и при дворе, мечтающая сделать Париж столицей объединенной империи, раздробив Русь на княжества. Только ничего у них не выйдет.

— Так уж и ничего? — с вымученной улыбкой поинтересовался Лористон.

— Ничего, — серьезно отвечал Кутузов. — Они родились в России, а русскими никогда не были. Народа своего не чувствуют, счастия просто быть русскими не осознают. Ну вам не понять… Вы не лелейте несбыточных надежд: пока не прогоним вас взашей за Неман, нужен будет Кутузов.

Фельдмаршал замолчал, уставившись в окно. Так сидели они, не глядя друг на друга, молча, тяжело дыша, пока Кутузов не встал из-за стола и не сообщил парламентеру, что письмо от Наполеона он передаст адресату, а их встреча на этом закончена.

Беседа с командующим русской армией, сытой, веселой, огромной, на стороне которой не только безжалостный и озлобленный народ, но и сама природа России, заставила Лористона впасть в тяжелейшую депрессию. Теперь он знал точно: война французами проиграна.

Спустя несколько дней после отъезда Лористона в Тарутинский штаб прискакал гонец с сообщением о том, что некий ротмистр Михаил Ушаков желает лично встретиться с фельдмаршалом для передачи важнейшего письма от «августейшей особы» для самого императора.

— Что за сообщение? Опять сообщение? Какой еще ротмистр? — недовольно проворчал Михаил Илларионович, укоризненно глядя на своего секретаря. — Голубчик, я уже достаточно живу на этом свете, чтобы знать: истинно важные известия не приходят подобными путями. Этот ваш ротмистр поди контуженный? Попросите Волконского или, лучше, Михайловского-Данилецкого с ним переговорить. А ежели почувствуете, что врет, посадите под арест.

Кутузов сел за стол и принялся собственноручно писать царю отчет о переговорах с Лористоном.

«Ваше Императорское Величество! Генерал Лористон начал беседу с замечаний о пожаре Москвы и обвинений в адрес жителей в поджоге собственного города. После он предложил размен пленных, в чем я полномочиями своими ему отказал. Генерал более всего распространялся о жестоком образе войны, относящемся не к нашей армии, а к гражданским лицам. Жаловался на нападения на французов вопреки правилам ведения войны. Лористон сделал мне неслыханное предложение унять такие поступки. Я уверял его, что если бы и желал переменить сей образ мыслей в народе, то не мог бы в том успеть, потому что народ почитает настоящую войну как бы за нашествие татар и я не в состоянии переменить его воспитания. Наконец, Лористон дошел до истинного предмета своего посольства, то есть стал говорить о мире. “Дружба, — сказал он, — существовавшая между Вашим Императорским Величеством и Наполеоном, разорвалась… по обстоятельствам посторонним, и теперь — удобный случай восстановить ее”. Я ответствовал ему, что на сей счет не имею никаких наставлений и что при отправлении меня к армии и название мира ни разу не упомянули…»

В конце письма Кутузов добавил постскриптум:

«Касательно послания на Ваше Высочайшее имя от Ростопчина, что писано было в начале сентября и о коем мне доложено добрыми людьми. В сем послании есть, помимо прочей лжи, новость, что я, дескать, “все время лежу и много сплю” и будто бы некая “молоденькая девочка, одетая казаком, много занимает его”, то есть меня. В отличие от Ростопчина, не стал бы я занимать много внимания Вашего, Государь, но тут речь о чести моей. Потому отвечаю: сплю я немало, что правда, но и годы мои того требуют. Годы же не позволяют мне увлекаться девицами, да еще и молоденькими. А уж казаками, сами понимаете, я в амурном смысле не интересовался никогда».

Кутузов лично запечатал письмо.

— Нельзя давать спуску супостату, — заметил он, передавая послание князю Волконскому, которому надлежало отправиться в Петербург. — Наполеону мир сейчас нужен как воздух. Но если мир заключим, долго жить без войны не придется. Ударит с новой силой. Верю: государь мудр и услышит мои соображения.

— А что если мнение государя будет иным? — предположил Волконский.

— Знаете, голубчик, когда он доказательств моих оспорить не сможет, то обнимет меня и поцелует. Тут я заплачу и соглашусь с ним…

Волконский еле слышно кашлянул, давая тем самым тактично понять, что, видя безграничную, почти отеческую любовь Михаила Илларионовича к Александру и доказывающие эту любовь навернувшиеся на глаза фельдмаршала слезы, он ожидает от него более ясных инструкций.

Кутузов вздохнул, словно этим вздохом хотел сказать: «Что ж вы своим умом не можете дойти, а все меня заставляете разжевывать? Неужто неведом вам эзопов язык?»

— В сем деле надобно твердо стоять, — пояснил Кутузов. — Донесете до государя правильное решение, мой дорогой, потомки веками наши с вами имена прославлять будут. Сейчас нам не повредит короткая передышка, а значит, затягивание переговоров, ведь над Москвой гуляет пепел, армия у супостата пока сильней, да и неясно еще, чем победа наша, в которую верю, — Кутузов истово перекрестился, обернувшись к образам, — отзовется, как на то союзники посмотрят, если наши казачки по Европе-то на гнедых да вороных проскачут… Однако же смею твердо считать, что мир с Бонапартом сейчас будет означать на веки вечные упущенные возможности не только для матушки России, но также и для всей Европы и даже Франции. И еще, голубчик, передайте императору, дескать, старик-фельдмаршал в разговоре вскользь заметил, что как француза из России погоним, не стоит гнать дальше Пруссии, а нужно постараться разбить там наголову. Это надобно, чтоб армия наша, особливо офицерские чины, не восприняла бы в Париже с тамошним шампанским бунтарского духу, что в итоге Францию до многих бед уже довел.