Николай Иовлев - Поединок

По краю ямы уже навалены кучи земли. В лунном свете она — черная, а какая в действительности — хрен ее знает. Да и не все ли равно.

— Корни пошли, — поясняет Сереня стук лопаты о какой-то твердый предмет. — Но мы их подрубим… Иди давай, ты помудохайся, а то с меня уже пот ручьем. Ничо, в штаны-то не наделаешь?..

Так мы меняемся три или даже четыре раза… Наконец вот он — черный, трухлявый гроб. Его скользкая крышка. Дальше — Серенина очередь. С непривычки я ведь могу и того — не выдюжить…

По опыту, уже нажитому в этом редком ремесле, Сереня знает, что выламывать золотые коронки с оскалившейся челюсти мертвеца — чревато. И не какими-то сверхъестественными ловушками мистического или сатанинского характера, а всего лишь тем, что в темноте, на дне разрытой могилы, даже если и удастся разглядеть в оскале челюсти золото, очень легко потерять сорванные с зубов коронки. Уронил ее, скользкую от трупного яда, в землю — и все, считай — с концами. Поэтому Сереня, наученный печальным опытом прежних раскопов, принял за правило: отрезав голову мертвеца, поднимать ее из могилы наверх и снимать рыжих над предусмотрительно расстеленной газетой.

Сереня все же не безнадежная сволочь: учтя мое предрвотное состояние, сам отделил голову покойника и копался у нее во рту тоже сам…

Могильный промысел закончился для меня весьма трагически, и я благодарю Господа, что не с максимально плачевным исходом. Несмотря на кульбиты несуразной моей судьбы, умирать я не хочу. А хочу я хоть как-то, пусть очень плохо, но — жить.

Ходил я с Сереней на кладбище четырежды. Два раза пришлось раскапывать по дополнительной могиле, а один раз нам не повезло даже с тремя выпотрошенными домовинами. Последнее же посещение покойницкой обители едва не переселило меня в эти чертоги навсегда.

Наш очередной визит к мертвецам состоялся после нескольких щедрых дождей. Между могилами стояли обильные лужи, кладбище походило на болото. Утопая по щиколотку в жидкой грязи, забурясь в могилу уже по плечи, я саданул с размаху, не видя куда, в прибывающую жижу. Оказалось, под ней был гроб. Смрад, с чавканьем вырвавшийся из пробитой щели, вмиг наполнил яму. Сбитый с ног ударившим в нос зловонием, я рухнул в жидкое месиво, смешанное с трупной слизью. Упал плашмя — лицом, руками с сочащимися кровью вокруг ногтей заусенцами…

На следующее утро я слег на чердаке. Вернее — просто не смог подняться. Жар, бред, боль во всем теле — почти как во время ломок, хотя ломки — все-таки мучения более многострадальные, их невозможно сравнить ни с какими иными пытками. Правда, и эта напасть отличалась изощренными муками. Болело все: глаза, кости. Нутро — словно расплавленным свинцом накачали… Сереня говорил: заражение трупным ядом. Боялся Сереня, что окочурюсь я на чердаке, и шуганут тогда всех оттуда. Вынесли они меня на улицу, держа под руки, довели до ближайшей скамейки, усадили и оставили. Я думал, бросили, ан нет: через какое-то время подкатила «скорая». Не знаю уж, что они там по телефону говорили…

За две недели я очухался, отлежался, отмылся, даже посвежел на глюкозе — хоть в рамку. Завтра — на выписку. Я уже принял давшееся мне нелегко решение: к черту сопливые разглагольствования о стыде и чести, я отправляюсь к Настюхе. Я люблю эту девчонку и не могу без нее. Я иду к ней — а дальше будь что будет…

Настюха встретила меня, обновленного душой, телом и даже одеждой — махнул на свое рванье в больнице, — более чем сдержанно, однако я рад был и такому приему: могла ведь и совсем не простить, а то еще и попотчевать чем-нибудь вроде сковороды. Из чего я умудрился сделать тайный вывод, что, возможно, и Настюха ко мне не так уж равнодушна. Ну и совсем не подлежал сомнению факт очевидный: вдвоем и легче, и веселее, чем в одиночку… Короче говоря, амнистия дарована. В конце концов, будущему ребенку необходим отец.

Живот у Настюхи уже большой, упругий. Порывалась, говорит, сделать аборт, да все упирается в деньги, но как только появляется хоть какая-то копейка — сразу засаживает ее в кайф. Так и не скопила нужную сумму. На хлеб Настюха пощипывает бросовым промыслом — валютой. Ездит на дальнюю точку, на самом краю города. Выхлоп там совсем микроскопический, никто, кроме Насти, с этим обменником и связываться не желает. Но в бойких местах ей даже появляться нельзя. Мигом голову отвинтят. Без меня вмалывается чернухой — единственно доступным по цене зельем. О том кайфе, которым обсаживалась со мной, боится даже вспоминать — такой он бронебойный и дорогой. Отходняк еле пережила.

— Но ты бы еще хотела им закинуться?

— Да! — без раздумий отвечает Настюха…

Мы продолжаем прежнюю жизнь, будто я и не исчезал из нее на два с лишним месяца. Деньги — тяжелодобываемая материя, но все же добываемая, ведь вокруг — Клондайк, нужно лишь приложить усилия для его освоения. И тогда начинает выясняться, что кто-то из родственников или добрых знакомых может одолжить по второму и даже третьему разу. Долго это скотское существование продолжаться не может, мы прекрасно это понимаем. И у нас даже рождается план избавления от его оков. Настюхины родители — вот наша надежда, наши мечты на спасение. Мы откроемся им, что Настюха уже давно беременна, и доверимся, что испытываем пагубную зависимость от некоторых препаратов, одним словом — наркоманы. Родители, считает Настюха, спасут, вытащат из этой жуткой ямы, вернут к нормальной жизни. Достанут метадон или что там надо, любые лекарства, все необходимое достанут… Чтоб для родной дочери да не достали… Устроят в лучшую клинику, наймут самого классного нарколога. Если понадобится — целый взвод наркологов… Таковы наши планы, наши, можно сказать, мечты…

Однако к родителям Настюха не может прийти в состоянии наркотического одурения, для серьезного разговора необходимо быть как минимум в нормальном самочувствии. Только отказаться от кайфа, пусть и чернушного, — невозможно. Даже на день. Во время же кумара, когда подкатывают страшные и безжалостные ломки, подобная встреча еще более проблематична. Поэтому она и отодвигается на неопределенное время. Не до родителей и не до лечения тут, если вот-вот на стену полезешь. Под кайфом же — не до лечения и, опять же, не до родителей тем более. Такой вот безыскусный, однако наглухо замкнутый круг, разорвать который нам не по силам. И мы решаем отложить ответственное свидание с родителями до уже не очень отдаленного времени, когда Настюха родит наследника. Родители будут поставлены перед фактом. И деваться им будет просто некуда. Того, что наследник может оказаться неполноценным, мы не боимся. А когда об этом задумываемся, Настюха вспоминает знакомых, благополучно сочетавших любовь и к зелью, и к зреющему в утробе плоду. И удачных примеров, по ее уверению, достаточно. В большей степени беспокоит другое: по случаю разжившись кое-какими деньгами, мы опять подсели на синтетику. А с ней шутки плохи. Просто невозможны. Ей подавай все — или ничего…