Николай Иовлев - Поединок

— Ну, чего уставился? — спрашиваю Цингу, не сводящего с меня выпученных от ужаса глаз. — Не вздумай теперь Щавелю звонить — пристрелю.

Это я уже лишнего хватанул. Отнятие жизни у Цинги, такого же доходяги, как и я сам, меня совсем не вдохновляет. Тем более что он ничего мне не должен. Ну да ладно, пусть переварит — для острастки. В эти минуты, может быть последние в моей жизни, бедолага, чья судьба-злодейка так схожа с моею, кажется мне даже немного близким. Жалко его, недотепу. Однако, как некогда уже бывало с Балдой, Цингу жалко, а себя — еще жальче.

— Цингарели — твоя фамилия, что ли?

— Ну.

— А на грузина внешне не тянешь.

— Отец был грузином, мать — русская.

— Понятно. Ну, давай, гурзошник недобитый, выгребай из карманов — что там у тебя сегодня. Все выгребай.

Цинга еще больше сереет лицом.

— Щавель на меня все повесит.

— Не повесит. Твой поганый Щавель больше ничего и ни на кого не повесит.

— Как это?

— А так. Сейчас он приедет — и я его замочу. — В доказательство своего могущества похлопываю по куртке в том месте, где спрятан кольт.

— Да ты чо, они же тебя самого сразу уроют!..

— А это мы еще посмотрим. Ну, выворачивай карманы.

Цинга, без особого рвения порывшись в карманах, передает мне около дюжины пакетиков аптечного стандарта, пару пузырьков, используемых также фармацевтами, наполненных белым порошком — скорее всего кокаином, и спичечный коробок, вероятно, с марихуаной.

— Все?

— Все.

— Точно?

— За базар отвечаю.

— На вот тебе, — возвращаю ему один пузырек. — Заныкай на черный день. Он у тебя скоро наступит. Вали все на меня: я, мол, все забрал. Если будет кому валить. Что там — кокс?

— Ну.

— Бодяжный небось?

Цинга, явно смущенный неожиданным вопросом, отрицательно машет головой не сразу. Значит, бодяжный.

— А сам ты каким закидываешься?

— Этим и закидываюсь, каким же еще.

Насыпав на тыльную сторону ладони белоснежно-кристаллическую полоску, привычно озираюсь по сторонам — нет ли вокруг подозрительных личностей — и, не заметив таковых, втягиваю порошок ноздрей. У-у-ух, блин, понеслась душа в рай!..

Вишневый «БМВ» Щавеля медленно — явно опасливо — притирается к тротуару в назначенном мною месте Невского. Следом подползает еще одна, неизвестной мне марки, машина спортивного типа. Пассажиры полулежат в ней, будто космонавты. «Восьмеры» с двумя интересующими меня ублюдками что-то не видно. Не исключено, что после вчерашнего они вообще залегли на дно. Хотя, по логике, они бы должны непременно убрать еще и меня — как свидетеля их злодеяния. Что ж, может, заказ на меня уже получил кто-нибудь другой. Но тех подонков Щавель себе на подмогу не вызвал, это уже очевидно. А жаль. Пуль для них я бы не пожалел. Ну да и Щавелю не зажилю. Только что-то он выходить из машины не торопится. Сволочь. В крайнем случае я его и в машине укокошу.

Щавель все не выбирается на тротуар. Высматривает, кто его ждет в указанном месте. Трусливая гадина. Понятно, что меня уже увидел, — теперь прочесывает взглядом подступы к месту моей дислокации: нет ли кого еще, какой-нибудь реальной угрозы. Из машины сопровождения тоже никто не спешит выйти. Переговариваются, наверное, друг с другом по радиотелефонам. Ну, Щавель, давай — вылезай из своего крутого автомобиля, он тебе больше не понадобится. Ты молодец против овец? Так я и есть та самая овца. Иди, задери меня. Ты думал небось, что тут целая команда головорезов, а на самом деле здесь один только я — полуживой, измученный наркоман. Недостойный тебя противник. Только это мы сейчас еще поглядим… Взмахом руки предлагаю Щавелю выйти, наконец, из своего убежища. Сколько, мол, еще ждать. И Щавель таки решается: дверь «БМВ» распахивается, выпуская хозяина. При виде этой неспешной походки, этих тяжелых — даже на расстоянии — ручищ, этой невозмутимой рожи с глазами-прорезями я ощущаю, как в груди у меня леденеет, а в мышцы ног и рук, наоборот, вползает горячая и густая тяжесть. Щавель приближается нарочито медленно — словно для того, чтобы дать моим членам оцепенеть окончательно. Ничего, пуля гипнозу не поддается. А в упор я, надеюсь, не промахнусь. А если и дрогнет рука, то пуля — не единственная. Не зацепить бы вот только случайного прохожего.

Щавель останавливается, не дотянув до меня трех шагов. Смотрит с обычным прищуром, скрывающим его внутреннее душевное состояние. Руки в карманах. Но оружия там, я думаю, нет. А если и есть — плевать. На моей стороне — внезапность.

— Ты, что ль, звонил?

На вопрос не отвечаю. Слишком много чести. Сразу беру быка за рога:

— Ты, быдло узкоглазое, почему не привез своих тварей, которые вчера человека убили? Я с вами троими разобраться хочу, псы поганые…

Щавель молчит, пристально всматриваясь мне в лицо, словно пытаясь прочесть на нем сценарий моих действий. Так вот они!

Быстрыми, несколько раз в воображении отработанными движениями выхватываю из-за пояса кольт, сдергиваю собачку предохранителя, на вытянутой вперед руке навожу ствол прямо в лицо Щавелю.

Оно, это поистине каменное лицо, не меняет своего выражения. Щавель стоит против меня все так же молча, не двигаясь и не сводя с меня своего пронизывающего взгляда. Рука моя дрожит, ствол — тяжелый, неожиданно бесконечно длинный, прыгает в ней, будто его дергают за веревочку. Тем не менее он направлен аккурат между прорезей-глаз. Сейчас они станут еще уже, закрывшись навсегда. Непослушным, задеревеневшим пальцем взвожу курок… и неожиданно понимаю, что не смогу, ни за что не сумею, не отважусь, не решусь убить человека. Пусть даже такого негодяя, как этот. Пусть даже своего лютого врага.

И в тот самый миг, когда я успеваю осмыслить это просветление, что-то тяжелое, неимоверно сильное, быстрое и ловкое, стремительно и мощно обрушивается на меня сбоку. Отброшенный в сторону этой неведомой силищей, больше рефлекторно, нежели намеренно, нажимаю на гашетку кольта — и, оглушенный ударом в ухо, ошарашенный внезапностью нападения, валюсь навзничь. И пока валюсь, успеваю понять, почему рука, сжимающая кольт, рванулась вверх, почему из жерла ствола вырвалась вспышка пламени, почему… Низвергаемый на асфальт, я вижу — словно в замедленной съемке, — как лицо Щавеля меняет свое выражение: глаза, для посторонних взглядов прикрытые веками, раскрываются будто бы в изумлении, смешанном с ужасом, брови взлетают к нахмуренному лбу, а края приоткрываемого рта, напротив, приопускаются… Пистолет же, выбитый из моей руки, летит, кувыркаясь в воздухе, куда-то в сторону…

В следующие три-четыре секунды я уже вскакиваю с асфальта.

Рванув, будто с низкого старта, что было сил несусь прочь, на людный Невский, боковым зрением успевая заметить, что Щавель, схватившись за грудь, падает на руки подоспевших соратников…