Николай Иовлев - Поединок

— Тонька по магазинам мотается. Успеем.

Тяжелый барачный воздух — загустевший, замешанный и настоявшийся на многочисленных событиях и судьбах — противопоказан моему доходяжному состоянию. Так, я знаю, пахнет крысами. Балда, не конспирируясь (если даже и войдет кто, все равно ничего не растумкает), ставит на разрисованную подтеками газовую плиту таз с водой. Я тем временем наваливаю в алюминиевую плошку маковых отрубей и пытаюсь залить их ацетоном из прозрачной рифленой бутылки. Видя, как дергается горлышко в моих руках, Балда, редкой души человек, отнимает бутылку и делает все сам. Мягкий хлопок газовой горелки — и наше зелье уже готовится, наполняя кухню смертоносными ацетоновыми парами.

Балда выскакивает на минуту во двор — дать наставления старшенькому, — и мы наконец затворяемся в его пропитанной зловонием детской мочи комнатухе с пародией на мебель.

— Доставай машину, — руководит Балда, выдергивая из кучи хлама и протягивая мне тряпичный сверточек. Разворачиваю его с брезгливым содроганием: носовой платок, не стиранный, вероятно, несколько месяцев, сохранивший остатки белизны лишь внутри, забрызган каплями: бурыми — крови и грязно-желтыми — раствора, несущего сладострастие. Если выварить из этой портянки содержимое, можно запросто вмазаться — вставит обязательно, только может и трухануть, обязательно труханет — так много здесь грязи.

— Ты хотя бы изредка баян кипятил для приличия, — стыжу Балду, хотя, если сейчас ему вдруг взбредет это в голову, я, не дождавшись, скрючусь в муках.

— Готовь кишку, — командует он.

Передавив предплечье скрученным ремнем, пульсирующе работаю кистью руки, нагнетая венозную кровь.

Держа иглу вертикально на уровне глаз, Балда выгоняет из цилиндра воздух.

— Готов? — спрашивает он, сосредоточенно следя за тем, когда вместо пузырьков брызнет фонтанчик. — Давай!

Балда вдавливает пчелку плашмя чуть глубже поверхности вены и медленно двигает вперед. Кожа натягивается, игла слегка гнется и, пронзив поверхность, входит в вену, словно в масло. Балда берет контроль. Есть контроль! На стенку шприца сбегает, извиваясь, темно-вишневая струйка.

— Отпускай!

Разматываю ремень. Зеркальный поршень, обрамленный бусинками пузырьков, под давлением гонит наркотик сквозь узкое жало иглы. Все, тупик! Балда резко выдергивает блестящее острие, и я накрываю кровоточащую скважину подушечкой пальца. Сейчас влупит приход. Боком валюсь на тахту. Балда что-то говорит, но я не вникаю.

Зелье и деньги кончились быстрее, чем я ожидал. Следовало, конечно, учитывать возрастающие потребности. А самое мерзкое, самое противное — то, что я опять должен Салату кучу деньжищ. Воспользовавшись его непраздным интересом к моему творчеству, я выклянчил кайфа на весьма круглую сумму, пообещав намалевать очередное полотно «под голландцев». Салату невдомек, что выполнить обещание я не смогу.

Вмололся остатками дурмана, застраховавшись от неприятностей на несколько часов, но утром — хоть не просыпайся. Необходимо пошевеливаться, пока перегорающее топливо питает энергией. Сахарная лень придавливает к подушке, но что-то надо делать, обязательно, сегодня, сейчас: завтра будет поздно. Только — что? Звонить Салату? Так единственное, что гадючий выродок Салат может бросить утопающему, — это гиря.

Стоп! Нет, не померещилось: в коридоре тренькает телефон.

В ухо из телефонной трубки вливается сиплый голос Салата:

— Здорово, Лебедь, ты что там, спишь, что ли?

— Давно не виделись. Целую неделю.

— Базар есть серьезный.

— Ну.

— Баранки гну. Надо, чтоб ты подъехал.

— Не могу. Я занят.

— А ты освободись.

— Я не могу освободиться. Я одержим творческим психозом. Тебе такое и не снилось.

— Это дешево стоит, Лебедь, — голос Салата, стряхнув благожелательность, иссушенно ультимативен, — но за это можно дорого заплатить. Через час будь у меня. Бизон вздул налоги. Гонец от него был. Все, конец связи. Жду.

Медленно опускаю трубку на телефонные рога. Почему меня потряхивает? Бизон. Налоги. Это серьезно. Но при чем здесь я?

А не пошли бы они все! Все эти бизоны и салаты! Никуда я не поеду. Я устал. Мне тридцать с небольшим, но я чувствую себя глубоким стариком. А старики имеют право на отдых. Заваливаюсь на диван.

Где он, выход? Выхода нет…

В дверь дубасят. Сколько там на будильнике? Полпятого. Стало быть, я провалялся в эйфорической дреме часов шесть. На пороге — Салат. Молча входит в комнату. Останавливается. Выдергивает из пачки сигарету, разминает ее, щелкнув зажигалкой, прикуривает и, глубоко затянувшись, нагло выпускает дым мне в лицо.

— Ты что, Лебедь, рехнулся? Тебе что было сказано? В следующий раз я тебе башку отвинчу и душу выдерну — она у тебя и так еле держится. Понял?

— Понял, не ори.

— Сколько ты мне должен — напомнить? Калькулятор не нужен?

— Я не забыл.

— Память не проторчал еще? Ну так вот, Лебедь, даю тебе десять дней сроку, понял? А потом включается счетчик, и каждый день набегает полташка баксов. Все! Доставай где хочешь. Картины рисуй, занимай, воруй, грабь, убивай, в карты выигрывай, но в пятницу вечером я хочу получить свои бабки. И не дай Бог, если я их не получу. Ты знаешь, что с тобой будет?

— Но, Вова… У меня красок нету… И потом, ты же обещал подождать до сезона…

— Все, Лебедь, заткнись! Я никому и никогда ничего не обещаю, ты меня с кем-то путаешь. И не вздумай исчезнуть, сучара бацилльная. Из-под земли достану! Все, разговор окончен. До встречи через десять дней. Ма-аксимум.

Салат расплющивает обугленный край сигареты о подоконник — фильтр остается торчать, как крошечная пароходная труба, — и быстро уходит, для пущей острастки хлопнув дверью.

Вот я и допрыгался, дозаигрывал с этой сволочью. А ведь Салат и впрямь может устроить мне превеликую пакость. Будут прихватывать в парадняке быкующие твари — отбивать печенку, а то еще перо меж ребер вставят. Уехать. Куда?

Маковые отруби, обесцвеченные, опостненные химическим колдовством, размякли и разбухли, из них не выцедить больше ни капли снадобья, и надо бы их вышвырнуть, да только — ну их к черту! Вообще все к черту! Еще час, два — и начнутся адские ужасы кумара. Где этот нервомотатель Балда? Клялся быть к десяти, а на дворе уже полдень. До чего же хреново! Не загнуться бы раньше времени. Не щелкнуть хвостом. Впарить бы хоть пол куба любой мерзости… Нужно немедленно упороться, иначе — вилы. Чем угодно. В костях зреет тупая, нагнетаемая боль. Скорей же — хоть чем-нибудь! Бреду в кухню-коридор: может, кто из соседей вошкается с кастрюлями — поклянчу каких-нибудь таблеток. Хотя днем вся коммуна на пахоте. Так и есть: никого. Пошарить, может, в чужих столах? Унылое шлепанье тапок возвещает о приближении тети Муси. Выплывает из коридорного тоннеля, пригнутая к полу радикулитом.