Николай Иовлев - Поединок

Рассказывать о процессе я не стал. Не хочешь — не рассказывай, за язык тянуть никто не будет. Ни к чему мне лишние разговоры. Тем более что срок я получил не только за мента… Спросил у бывалых, как подать апелляцию.

— У тебя ж адвокат есть, — удивился Мах.

— Да ну его…

— Понятно. Ну тогда мы щас быстро жалобенцию накарябаем. Только глушняк это, Шприц, — точно тебе говорю. За мусоров чалку не скидывают. Кабы ты просто ходика вальнуть пытался — еще куда ни шло. А за мастевого легавого не скинут. Ни один фаршмак и не дернется….

Однако апелляцию, узнав у Маха, что форма ее изложения может быть произвольной, я все же написал. Сам. Без подсказчиков… И опять полетели день за днем. Меня должны перевести в камеру для осужденных, а то и вовсе отправить по этапу, но, как видно, до решения Верховного Суда я все еще считаюсь подследственным…

На днях наше «купе» пополнилось еще одним пассажиром. Совершенно отвратный тип. Когда его впустили в камеру, он молча вошел, у порога не остановился, верхнюю одежду не снял, а двинул прямиком по проходу, завидев свободную шконку, обитатель которой — незаметный и тихий мужик по имени и кличке Гога — был в это время на допросе. Свернул Гогин матрац, выложил его в проход, на железную сетку бросил свой, застелил бельем и одеялом. Снял коцы и, усевшись с ногами, только тогда поздоровался:

— Здорово, братва!..

Ему ответили неохотно, да и не все. Я, к примеру, не стал.

Навалившись спиной на решетчатые прутья шконки, новоявленный жадно, хотя и с достоинством, закурил, выдыхая дым к верхнему ярусу. Затем развязал свой мешок, вынул из него и бросил Сынку пачку чая и кусок мыла и важно произнес:

— Это на общак.

Обитатели камеры поглядывали на него исподлобья: что за шустрила такой объявился? С другой же стороны — сразу видно, что не по первой ходке тип этот чалку одел. Блин, я уже и думаю даже с элементами фени. С кем поведешься…

— Будем знакомы, — не предложил, а постановил чалый. — Мое погоняло Левша. Я — ходячий по музыке. Есть тут по этой масти еще кто?

— Ну я по музыке буду. Почти, — отозвался из угла возле батареи Мах. — Положенец я.

— Значит, будем в одной кентовке. Большая семья?

— Нету у нас тут семей. Мы тут следняки. Семьи — в осужденке. А у нас — по первопутку все.

— Ничо, будем болеть правильно. Правильная хата у нас будет. Держать мазу будем. Поняли, лунатики?

— Да ты чо: в натуре захарчованный чумак, что ли? — не удержался Сынок, с появлением Левши почувствовавший стремительное падение собственного авторитета.

— В натуре. Для меня крытка — дом родной. За базар отвечаю. Тебя как дразнят?

— Сынок. А зовут Сашей.

— Ну так вот, Сынок, я не таких, как ты, гнул. Еще лет двадцать назад. А сейчас в подследственке назначен помогальником смотрящего. Понял? Так что камеру и подавно держать буду.

— Кем назначен?

— Кем надо. За базар в ответе…

Внешность у Левши — классически уголовная. Сплетник этот Левша гребаный — поискать еще таких. От тюремного телефона — трубы отопления или унитаза — почти не отходит. Когда нужно позвонить в верхнюю или нижнюю камеру — занимает унитаз далеко не по назначению, выставив к кормушке стрем. Тряпкой для мытья полов отжимает в ведро воду и орет прямо в жерло:

— Эй, сто семьдесят девятая! Качни воды — на связь давай! — Или даже еще конкретнее: — Триста семьдесят девятая! К телефону!

Когда необходимо связаться с боковыми хатами — прибегает к помощи трубы парового отопления, пронзающей этаж по горизонтали, а для некоторых, как видно особых, сеансов связи у него имелся радиотелефон — пока его не изъяли во время очередного шмона.

То ли чем-то я Левше глянулся, то ли путает с кем — и толком не может вспомнить, с кем именно? А может, просто хочет втянуть в свою кентовку? Ну уж на фиг. Шестерить не буду. Мне здесь не век корячиться. Скоро либо на осужденку кинут, либо на этап. И привет тебе, Левша. Вот ежели на зоне встретимся — тогда я, может быть, подумаю. Если кайфом подогревать будешь.

С появлением в камере Левши в общаке его кентовки не переводится курево, чай, сахар, мыло. Бывает, даже конфеты, печенье и колбасу его адвокат передает. Хотя подследственным передачи запрещены. Другим — запрещены, а этому — без ограничения. За деньги можно получить все. По глазам и возбужденному разговору я иногда замечаю, что Левша торчит. Подогрева никому не предлагает. Да и сам не особенно увлекается. Не злоупотребляет. Так могут не многие. Сидели они как-то вечером перед отбоем своей кентовкой — пили чай. Левша рассказывал, как старые матерые зеки на зоне, стоя у проходной, когда заводят в зону новый этап, безошибочно предсказывают: вот этот будет барабанить — в смысле, доносчиком, этот — козлом, тот — типичный мужик, вон тот — и так видно, что уже блатной, этот — точно ссучится быстро, этого — опустят в два счета, тот — по помойкам будет шарить, а того — в чушки определят.

Я лежал на шконке и, невольно прислушиваясь к повествованию, решил попросить Левшу удостоить прогноза мою персону: он, если я правильно понял, относил себя к бывалым зекам и глаз свой должен был считать наметанным.

— Левша, а скажи про меня — кем я буду на зоне? — спросил я, подойдя к крану набрать воды в кружку и словно бы невзначай услышав обрывок интересующей меня темы.

Левша оценивающе смерил меня взглядом и вполне серьезно сказал:

— Ты, Шприц, добрый будешь на зоне хлопец. Только я тебе хочу дать дельный совет: постарайся не ссучиться поначалу. В актив тебе будут предлагать козлы или, допустим, в библиотеку. В актив не соглашайся. А в библиотеку — можно. И к мужикам в кентовку не встревай. И если будешь жить правильно — зона тебя пригреет…

В двери открылся квадрат кормушки, надзиратель бесстрастно крикнул:

— Трофимов — с вещами! — и Трофима, угрюмого мужика, шедшего в несознанку по мокряку, но раскрученного следствием на восьмерик, забрали на осужденку. А может — и прямо на этап.

Шконка его — по соседству с Левшой, и едва она освободилась — Трофима еще даже из камеры не вывели, — Левша крикнул мне:

— Э, Шприц, волчонок, тащи сюда свою ведьму, будешь гнать марку тут, у меня под бочиной. Гончего из тебя сделаю, чтоб на зоне гаром не погорел.

Я не заставил себя уговаривать. Гончий — не чушка, ничего с меня не убудет, а приварок какой-нибудь вполне возможен.

— Гужуйся из нашего котла, — предложил Левша, едва я занял почетное место у него под боком. Подобным образом он открыто предложил войти в его кентовку.

— Чем же это я заслужил? Если думаешь опустить меня, то сразу предупреждаю: ничего у тебя не выйдет. А если силой возьмешь — я тебе ночью грызло перекушу.

— Ты, Шприц, в натуре, не кони. Не разнуздай звякало. Хотел бы я тебя обидеть — давно б уже ты возле толчка, в петушатнике, ошивался. И шевелили бы тебя всем кагалом. И ушибали бы почем зря. И чушили по полной. И в пристебаи я тебя не арканю. Я к тебе вообще без гнилых заходов. Нравишься ты мне просто — вот и вся недолга. Ничо, что бациллистый, ничо, что кочумаешь, ничо, что отощал на баланде да пока тебя кололи и на экзамене мурыжили. Парень ты штиповый, это же сразу видно. Я в людях научился разбираться, мне очки не вставишь…