Уильям Грин - Чемодан для Спенсера

— Отлично. Очень, очень хорошо. Если у вас есть размеры, я думаю, мы это сделаем.

— Мне бы хотелось получить вещь не позже, чем через неделю.

— День рождения?

— Точно.

— Ну, это можно устроить. Но вам придется платить за срочность помимо расценок.

Мэхон кивнул.

— Этот друг мне очень дорог.

— Я только хочу еще раз проверить рисунок. — Клерк повернулся и достал лупу.

— Ах, это! — сказал Мэхон, — Это инициалы. По всей поверхности чемодана отпечатано: “КМКМКМКМКМКМ”. Такой уж он эгоист. — Мэхон напряженно улыбнулся. Инициалы были фактором, осложняющим всю работу. Он так и не сумел уяснить, зачем Спенсеру чужие инициалы по всему чемодану, если только он не принадлежал одной из его жен.

Клерк, изучавший фото под лупой, взглянул на него с удивлением:

— Вы хотите сказать, что это инициалы вашего друга?

— Точно, — неловко подтвердил Мэхон. — “К-М.” Его зовут Кеннет Мэтьюс.

Клерк покачал головой.

— Очень удачно для него. Но я боюсь, что мы не сможем взяться за эту работу вообще.

— Почему это? — встревожился Мэхон.

— Видите ли, у вашего друга могут быть инициалы “К. М.”, отчего он, наверное, и приобрел эту вещь. Но все оформление чемодана и этот рисунок — не “КМ", а “МК”.

Все зависит от того, как читать. Если бы нам пришлось дублировать, это было бы нарушением авторских прав.

— Не понимаю.

— Видите ли, — объяснил клерк, — чемодан, помеченный “МК”, — это модель, которую производит только Марк Кросс. Было бы крайне неэтично делать ее дубликат. И вообще вам не стоит делать ее на заказ. Вы можете сами выбрать такую же на Пятой авеню, в магазине Марка Кросса.

Мэхон звучно глотнул.

— Большое спасибо. Огромное вам спасибо.

— Рад был вам помочь, — ответил клерк, возвращая Мэхону снимки.

Днем и ночью ярость и раскаяние терзали Ника Холлистера. Его кожа приобрела мертвенный оттенок, в глазах застыло выражение загнанного зверя. Безмолвные вопли отдавались в его черепе.

В течение двух недель после появления Эмбоа и первого телефонного звонка своей семье в Штаты, дом Холлистера в Рапалло стал местом добровольного одиночного заключения. Как будто оставаясь близко к телефону, ставшему единственным звеном связи, он мог некой мистической силой голоса и воли обеспечить безопасность семье и успех Мэхону.

Прежде чем истекла первая неделя бдения, он ощутил, что внимание и забота Эсмеральды становятся невыносимыми, и отослал ее. Садовнику он тоже приказал взять отпуск. Девять дней он оставался один, шагая по своему кабинету и вдыхая перегар табака, выдохнутого им же несколько часов назад. Он убивал время, перелистывая старые журналы, не глядя на страницы, позволяя себе не больше одной унции виски или джина каждые шестьдесят минут, чтобы голова была ясной тогда, когда в этом возникнет необходимость.

Иногда он одевался. Иногда так и оставался в пижаме. Поддерживал себя кусками сыра и салями, порой откупоривая банку консервов и выгребая содержимое неразогретым.

Он проводил ночи, шагая по коридорам дома, просчитывая в уме варианты и убеждаясь, что не находит ни одного, пока глаза не отказывались открываться, а позвоночник — держать его вес. Тогда он валился в кресло, на кушетку или на кровать и погружался в неглубокий сон, полный кошмаров. Он слышал телефонные звонки и не мог понять — во сне это или наяву.

В это утро зазвонил телефон в кабинете.

Это был Мэхон из Нью-Йорка. Он поведал Холлистеру, что если все будет в соответствии с планом, то он рассчитывает доставить все в парижский аэропорт Орли в пятницу семнадцатого июля. Рейс ТВА номер 507, прямой от Нью-Йорка до Рима через Париж, попечением мистера Роя Спенсера.

— Спасибо тебе, Отис, — выговорил Холлистер охрипшим от наплыва чувств голосом. — Ты и не знаешь, как много...

— Много? В точности пятьдесят тысяч, — весело ответил Мэхон. — И пусть, — добавил он, — твоя благодарность не уменьшится, когда придет время платить по счету.

Холлистер повесил трубку, зажег дрожащими пальцами еще одну сигарету и глубоко затянулся. Он ощутил, что голова поплыла, будто воздушный шар где–то на нитке между плечами. Он снова поднял трубку и вызвал оператора междугородной связи.

— Мне надо переговорить с Римом. Номер 622-08... — Передумав, он остановился: — Извините, пожалуйста. Сначала международный вызов. — И, как он делал каждый день на протяжении последних двух недель, назвал номер своего дома в Мичигане. Прежде чем говорить с Эмбоа и назвать ему дату прибытия, он хотел снова убедиться, что с семьей все благополучно.

Он медленно тянул виски, алкоголь жег его пересохшее горло. Он выкурил еще несколько сигарет, пока его соединяли.

Наконец раздался звонок. Утробный бас незнакомца отозвался на другом конце провода.

— Могу я поговорить с моей женой или дочерью? — спросил Холлистер, хотя знал ответ, звучавший каждый день.

— Сначала передайте трубку куратору официальной переписки.

— Его здесь нет. Вы знаете это.

— Тогда вам не с кем говорить.

— Ну передайте им, пожалуйста!.. — взмолился Холлистер.

— Условия моего контракта не позволяют мне ничего передавать.

— Я знаю. Но сейчас все иначе. Чтобы они просто знали, что через несколько дней все кончится. Тогда все будет хорошо. Все будет закончено. Скажите им это.

— Я не могу им этого сказать, — ответил человек. — Это было бы нехорошо. А если в самом конце что–то случится, и мы будем вынуждены их убить?

Раздался щелчок, и незнакомец повесил трубку. Желудок Холлистера свело. Выпитое поднялось по пищеводу и снова опалило горло.

Он стоял, вцепившись в стол, пока не справился с собой.

Затем заказал разговор с Эмбоа в Риме.

Джордж Снеллинг был одним из странствующих торговцев доброй воли на службе у Комиссии по атомной энергии. Работа его состояла в путешествиях по миру для доставки и приема атомного вещества, одолженного правительством Соединенных Штатов развивающимся странам Азии и Африки. За время странствий он окончательно разрушил себе желудок избытком экзотических блюд и стал пленником разума, неспособным на длительное сосредоточение.

Поначалу, когда ему досталась эта работа, друзья и родственники думали, что он вот-вот станет важной персоной. Но скоро ему стало ясно, что он — всего лишь ядерный мальчик на побегушках, и это все, кем он сможет когда–либо стать.

Его семья и близкие все еще считали его очень важным лицом. И с течением лет, благодаря их наивности, он закрепил этот образ в их умах. Это заблуждение — единственное, что у него оставалось.

Этим вечером, со свинцовым желудком и тупой головой после многих часов обильной еды и словоизлияний в правительственном банкетном зале в Масабаре, он стоял с доктором Циммерманом и полковником Абудом за изолирующим экраном в бетонном реакторном павильоне и следил за перемещением плутония.