Альгерд Бахаревич - Белая муха, убийца мужчин

«Бля-а-а-а, — вопил он, заливаясь хлорными слезами и тыкая всем под нос свою руку, словно мы были в кабинете труда и ему только что отрезали конечности пилой. — А-а-а!»

Она укусила его, моя Глюмдальклич. Она изо всех сил укусила его в темноте раздевалки своими девичьими мелкими мушиными зубами прямо за запястье, она укусила его так, словно от этого зависела её жизнь, и прокусила ему артерию. Прибежали учителя, пострадавашего поволокли в медпункт, а из спортзала всё так же слышались равномерные удары мяча. Глюмдальклич улыбалась. Говорят, у неё на губах была кровь, и хотя я не видел этого, меня охватила такая ревность, что я не пошел вечером к моей удивительной подруге, я не мог. Прокусив ему руку до крови, она будто бы изменила мне, мне, её Гулливеру, мне, с которым у неё было столько тайн, мне, с которым у неё оставалось столько невысказанных разговоров.

Я не хотел её видеть. Только вспоминал, грызя пальцы, нашу последнюю беседу, и морщился от обиды.

«Ты так любишь историю, — спросила она как-то, выслушав от меня лекцию на тему нашей великой победы под Оршей. — Но почему? Объясни».

«Потому что тот, кто не знает своей истории, не имеет будущего», — ответил я поучительно.

«А если у тебя её просто нет, — не отставала она. — Если ты сама — есть, а истории — не было?»

«Так не бывает».

«Тогда скажи мне — где история мух? Например, вот этой мухи? А ведь у неё есть будущее».

Я не нашёлся, что ответить ей. Да и что можно было ответить на такую чушь?

А события между тем развивались быстро — у того, кто напал на Глюмдальклич в тёмной раздевалке и кого она укусила за его слепое и жадное запястье, началось заражение, да не просто заражение, а смертельно опасное для жизни заражение. Сыворотку укололи слишком поздно, он попал в больницу и его едва спасли, этого неудачливого игрока, любителя экстремальных развлечений. Всё это было так внезапно и серьёзно — он и правда чуть не подох, этот её одноклассник, будто внутри моей тайной подруги была отрава, будто она была не человеком, рот которого полон безобидной слюной, а какой-то рептилией или насекомым, или бродячей бешеной сучкой. Родители пострадавшего жаждали мести, в адвокаты никто не напрашивался, а я…

Что мог сделать я? Да я даже позвонить ей не мог, так как не хотел слушать, что скажет её осквернённый чужой кровью рот. На этих губах должна была быть моя кровь. Моя и ничья больше. У меня было такое ощущение, что кто-то кончил в мою Глюмдальклич, наставив мне рога. Я думал о ней — и чувствовал, как меня наполняет самое пошлое из мужских чувств: горечь упущенной возможности. Тогда оно охватило меня впервые в жизни — и сколько раз это случится ещё…

Пока мы не встретимся с ней снова. Здесь, в Замке.

Она исчезла из нашей школы. Исчезла бесследно. Наверное, её в очередной раз перевели в другую школу, подальше от греха, подальше от меня. Выбивая ковры под балконом нашего дома, я слышал, как эхо ударов разносится по окрестностям, и думал о том, что где-то там, в самом центре города или на его совсем другой окраине, весной, в мае, она выпустит свою белую муху, как обещала — и что будет с мухой дальше, узнает только тот, кто однажды почувствует её укус.

***

Мчит карета, которую нам не настичь.

Ты её пассажирка, моя Глюмдальклич.

В ней до точки заветной доедут не все,

Знак несчастья на каждом её колесе,

Вот Страна Великанов в полнейшей красе.

На груди Глюмдальклич —

Медный простенький ключ.

А в глазах Глюмдальклич —

Неизбежная даль.

Глюмдальклич не отдаст

Гулливера на глум.

На коленях твоих странный ящик пустой…

«Да ведь там кто-то есть! Ну-ка, барышня, стой,

Что за зверя ты прячешь в коробке на дне,

Кто шевелится там, ты признаешься мне?» —

Прозвучало в дорожном твоем полусне.

«Не трясите его, господин офицер.

Не хватает вам, видно, приличных манер».

До столицы доедет её Гулливер.

На груди Глюмдальклич — неразгаданный ключ.

А в глазах Гулливера — туманная даль.

Глюмдальклич держит тайну в дрожащих руках.

Кто-то цифры читает на серых столбах.

До столицы — сто вёрст. До зимы — только месяц.

Тяжко месят колёса нездешнюю грязь.

Хоть совсем из кареты уже не вылазь.

Хлещет кучер худых лошадей, матерясь,

Только ветер и грязь,

Только холод и грязь,

Медный ключик на шею повесить —

Это счастье и горе твоё, Глюмдальклич,

Это в город дорога твоя, Глюмдальклич,

Вдаль, к студеному морю, моя Глюмдальклич,

Будь отважной и хитрой, беду не накличь

На того, кто таится под крышкой.

А сосед вынимает отточенный нож.

И проходит по пальцам холодная дрожь.

Пронесло. Режет яблоко, смотрит на скопище туч…

На груди Глюмдальклич — медный простенький ключ.

***

Когда я под конвоем Немоны Лизы вернулся от Босой в нашу ярко освещённую тюрьму, меня ждал маленький вечерний сюрприз. У нас появились соседи — да такие шумные, что о сне нечего было и думать. А было уже часов одиннадцать — время, когда в далёкой столице запрещено заниматься евроремонтами, политикой, музыкальными упражнениями, продажей алкоголя и громко стонать во время секса. Думаю, не мне одному сразу же захотелось вызвать на наших новых соседей милицию.

Но нашей милицией сегодня была Царонг. Девушка с Тибета, которую мы приняли за китайца. Маленькая безгрудая Царонг с Фаллическим Символом наперевес — Босая вскользь сказала как-то, что Царонг действительно приехала из Китая вместе с группой тамошних строителей. Но жаловаться Царонг было бессмысленно: она не понимала по-нашему и только доброжелательно хлопала глазами в ответ на все вопросы и насмешки.

А соседи у нас были не из тех, кого можно приструнить одним взмахом ресниц. Даже выстрел вверх вряд ли мог бы их остановить. Разве что в упор — и то не факт…

Это были российские туристы — те самые туристы, которые одним своим видом наводят ужас на отели, авиакомпании и простых прохожих во всех городах Европы и её окрестностях. Целый автобус российских туристов, как и мы, приехавших вчера утром в Замок, чтобы познакомиться с историей нашего Края. Как выяснилось позже, сначала террористки заперли их в одном из нижних залов. Но, по-видимому, относительно помещений на первом этаже, вблизи арсенала, у Босой были свои планы, поэтому россиян перевели наверх, к нам. Здесь хватало места и все окна выходили во двор.

Только сейчас, когда мы заполучили таких беспокойных соседей, нам стало ясно, насколько тонкие здесь внутренние стены. Словно реконструкция подточила своими острыми ненасытными зубами Замок изнутри, оставив ему только пробковую корку, которую можно было проткнуть пальцем. Замок возвышался на холме, словно гэдээровский «трабант», «машина из бумаги», снаружи настоящий, а на самом деле, изнутри — податливый, легкий и беззащитный. Знали бы те, кто взял Замок в осаду, насколько просто было атаковать эту солидную махину.