Альгерд Бахаревич - Белая муха, убийца мужчин

Через стену слышно было всё, но сильнее всего — матерную брань людей и женщин, которые, как выяснилось, раздобыли где-то ящик водки и сейчас кутили на полную катушку, компенсируя расходы на эту очень интересную экскурсию. У меня даже мелькнула мысль, что Босая сама отправила им этот презент, «бочку варенья и корзину печенья», чтобы российским гостям было чем заняться в скучные экскурсионные дни. И это было её ошибкой. Угощение только ещё больше раззадорило наших соседей. Ошибкой было и поселить их рядом с нами — ведь нас, заложников, сразу же стало вдвое, если не втрое, больше. Так Босая делала ошибки одну за другой — но тогда мы ещё не подозревали об этом…

В тот вечер я верил в лучшее. Верил, что и среди наших соседей есть разные люди. Пожалуй, среди них не все были настроены воинственно. Среди российских туристов, которых я встречал в столице, попадались забавные существа. Взять хотя бы тех, которые фотографировались на проспекте вблизи ГУМа со статуей Железного Дровосека, что торчит у кафе «Гудвин». «Братишка, сфотографируй меня с рыцарем, — просили они прохожих минчан, которые никому никогда не отказывают. — С рыцарем, с рыцарем, вот с этим!»

В Минске на проспекте стоит рыцарь. Железный рыцарь. У нас таких нет. А хули вы хотели, это Страна Замков, это Европа, не Россия. Здесь рыцари на каждом шагу. От Железного Дровосека до Железного Феликса — три минуты пешком.

Услышав за стеной пьяные голоса наших братьев, Михаил Юрьевич страшно возбудился. Он подбежал к шкафу, сложенными в пригоршню татуированными пальцами зачем-то стал вынимать из него все эти никому уже не нужные чаши, жыгимонтовазы и фарфоровых ангелочков; затем, бросив на полпути разгрузку шкафа, он прижался щекой к обоям в цветочек и закричал: «Братушки! Братушки! Брательники! Я свой! Сво-о-й! Слышите меня?»

Голоса за стеной на момент притихли, а потом громкий хриплый голос отчётливо произнёс: «Чем докажешь?»

«Я русский человек, — умоляюще возопил Михаил Юрьевич. — Вы же слышите! Я полковник! Я православный!»

«Все говорят, что они русские-православные, — раздался из-за стены поповский голос. — А потом оп: и предают Русь святую. Так что, мил человек, докажи уж, что ты свой. Матушкой поклянись!»

«Клянусь, — крикнул изо всех сил Михаил Юрьевич. — Матушкой, царем клянусь, именем Сталина клянусь, богом и погонами клянусь, мать вашу!»

«Водки хочешь?» — спросили из-за стены, подумав.

«Хочу!» — радостно воскликнул Михаил Юрьевич.

«Ну так наливай, — ответили ему соседи под дружный хохот. И выпили сами — было слышно, как булькает в стакане подарок Босой. — За тебя, товарищ полковник!»

Михаил Юрьевич не обиделся. Только сполз по стене на пол с блаженной улыбкой и остался сидеть там, гладя пальцами обои — будто лепестки с них собирая.

«И много вас там?» — флегматично спросили из-за стены.

«Я, да четверо местных, бульбашиков, да писака какой-то, и немцев двое, всего семь человек», — с готовностью отрапортовал Михаил Юрьевич, вскочив.

«Протестую», — лениво отозвался Кунц, протерев глаза. Но из-за стены его не услышали.

«Надежных много?» — спросил уже другой голос. Михаил Юрьевич недоверчиво обвёл нас взглядом, вздохнул и твёрдо сказал: «Все семеро — мужики железные. Головой ручаюсь! Они мне как сынки родные!»

«Немцев не считай, — задушевно сказал поповский голос. — Немцы нам не друзья. Фашисты они… писака нам тоже ни к чему, от них вонь одна и болтовня. Значит, четверо… Негусто, дядя».

«Да я один за пятерых могу, — горячо зашептал прямо в стену Михаил Юрьевич. — Да я в таких местах бывал, что… У вас оружие есть, братишки?»

«У нас водка есть, — радостно крикнул другой, молодой голос. — И бабы! Ничего, папашка, прорвемся! Не горюй!»

И за стеной снова осушили стаканы. Там, за обоями, постоянно происходило какое-то весёлое движение, там не сидели сложа руки, там со знанием дела прожигали жизнь, или — то что от неё осталось. Я посмотрел на своих братьев по несчастью. Павлюк и Рыгор угрюмо делали вид, что не слушают, Тимур с интересом, нюхая воздух, следил за моим полным ненависти лицом. Виталик с уважением смотрел на Юрьевича — вот это мужик! А женский угол нашей тюрьмы зашевелился: в глазах женщин появилась надежда, они бросали на обои застенчивые и томные взгляды: наконец поблизости есть мужчины! Что-то будет!

«Водки бы, — сказал Виталик, загрустив. — Много водки. Везёт мужикам. Почему нам никто не наливает? Чем мы хуже? Эй, узкоглазая! Узкоглазая, кому говорю! Не слышит, китаёза тупая. Не понимает по-человечьему».

А за стеною вдруг затянули песню. И нам показалось, что весь Замок внутренне содрогнулся, услышав её. Куплеты туманом поплыли по переходам и коридорам, по балюстрадам и балконам, по тёмным углам и призрачным нишам. Михаил Юрьевич заплакал и тоже задвигал губами. Песня отдавалась в женском углу тихим всхлипыванием, песня отзывалась в дубовой столешнице, на которую мы выставили, как на продажу, свои острые локти, песня посылала братские вибрации в самые заветные закоулки Замка, и я был уверен, что её слышали даже те, кто взял Замок в осаду, пытаясь вырвать нас из лап этих невозможных, безжалостных, бездумных и безголовых девок без царя в голове. А ещё я подумал, что эту широкую, как хозяйский рояль, песню обязательно должны слышать в башне. Там, где сидит Босая, на голых коленях которой ещё совсем недавно лежала моя бедная, усталая от неуютных мыслей и новых жгучих ощущений голова…

Эх, дубинушка, ухнем!

Эх, родимая, сама пойдет,

Подернем, подернем да ухнем!

Сверли мой череп, сверли, Босая. Ломай его, ломай, девочка. Души меня, души своими белыми колготками, своей белой сиренью, своим флагом с алым пятном. Я уже ничего не знаю об этом мире, я уже не знаю, кто я, я уже давно забыл, кто здесь люди и кто женщины. Мне уже больше не завязать эти шнурки, которые так долго пытались привести в порядок все, кому не лень. Я уже больше не Саха-Якутский, я босой, босой, босой Грильдриг в деревянном ящике на голых коленях той, которая не дает мне покоя. Мне и моему миру.

Что же ты, сваюшка, стала,

Аль на камушек попала?

Горела Ганна,

Босиком горела…

За стеной творилось что-то невероятное. Я сидел, одеревенелый, с тяжёлой, как с похмелья, головой и представлял себе соседнюю комнату: перекрестившись и взяв за руки-ноги Родинумать, все эти люди поворачивают статую головой к обойным цветочкам, и на груди их, словно прутья в пальцах экстрасенса, без устали дергаются широкие нательные кресты. Они размахиваются долго, туда-сюда, туда-сюда, они стреляют в самое сердце стены, что нас разделяет, они заряжают Родину-мать силой Гагарина, Туполева, Калашникова, Великой Русской Литературы и широооокой реки Волги. Сейчас они ударят тупым концом Родины, сейчас они ударят в нашу стену худым концом…