Евгений Сухов - Запад в огне

— Ты чего здесь стоишь? Дело, что ли, какое-то есть?

— Товарищ капитан, — несколько обескураженно произнес Григоренко, — может, распоряжения какие-нибудь будут?

— Будут, — охотно отозвался Тимофей и показал на громоздкий ящик, стоявший у стены: — Что в этом ящике?

— Хозяйственное мыло.

— И что же оно делает в кабинете начальника контрразведки?

— Полковой интендант мылом приторговывал, а майор Севастьянов, то есть ваш предшественник, отдал его под трибунал. Сейчас он в штрафбате… А мыло, которое он продавал, велел к себе в кабинет занести, чтобы оформить его по всем правилам и в часть вернуть. Да не успел… Вот мыло здесь и осталось. А мы не знаем, что с ним делать, оно ведь в протокол вписано.

— Завтра с бойцами отнесите его в хозчасть, не лежать же ему здесь вечность. Я об его углы все ноги порасшибал. А сейчас вот плечо разбил!

— Есть отнести, товарищ капитан! — лихо козырнул Григоренко. — Может, еще какие-то распоряжения будут?

— Будут. — Присев за стол, Романцев вырвал из блокнота листок бумаги. Некоторое время он обдумывал, как следует написать пограмотнее, а потом быстро набросал текст. Свернув листок вчетверо, передал его Григоренко: — В тринадцатой армии служит мой боевой товарищ, младший лейтенант Ивашов. Тоже из военной контрразведки…

— Я о нем слышал. Недавно ему орден сам командующий вручил. Об этом в нашей газете писали.

— Возможно… Парень он боевой, уверен, что вполне заслужил награду, так что для нашей задачи он вполне подходит. Отнесешь записку в шифровальный отдел, пусть там ее зашифруют и отправят начальнику отдела контрразведки «СМЕРШ» полковнику Александрову… Ну, чего стоишь? Выполняй!

— Может, мне побыть с вами, а записку кто-то другой отнесет?

— Спасибо за заботу, но я уж как-нибудь сам. Письмо жене дописать нужно. А любовь, сам понимаешь, требует некоторой интимности. И потом, эту записку никому, как кроме тебя, доверить не могу, она секретная.

— Понял. Разрешите выполнять?

— Ступай!

Четко развернувшись, Григоренко вышел, а Тимофей сел за стол, стряхнул с бумаги кусочки штукатурки и вновь взялся за прерванное письмо.

«… Если бы не воспоминание о тебе, так я помер бы здесь от скуки! Все-таки я оперативник, мне хотелось бы больше заниматься вещами конкретными, важными, работать с людьми, а тут одна скукотища! Хожу по гарнизону и зеваю от скуки . — Посмотрев на зашторенное окно, продолжил: — Правда, сегодня немного похолодало. У нас здесь вечерами бывает ветрено, так что я предпочитаю спать при закрытых окнах. День уже подошел к концу, пора бы мне на покой, к тому же утомил я тебя своими долгими рассказами.

Спи, моя любимая, сегодня я тебя больше не потревожу, разве что во сне. Очень надеюсь, что ты мне приснишься.

Твой верный муж, Тимофей».

Привычно сложив письмо треугольником, капитан написал адрес. Завтра нужно будет отправить письмо в Москву. Это будет самым важным делом предстоящего дня.

Скинув сапоги, он аккуратно поставил их рядом и лег на расшатанную панцирную кровать. Взгляд упрямо возвращался в сторону окна. Поднявшись, Тимофей взял личный «ППШ», стоявший в углу кабинета, и поставил его у изголовья. Так оно как-то будет поспокойнее. После чего незаметно и крепко уснул.

Романцев прошел в жаркую прачечную, где молодая миловидная девушка с толстой косой, аккуратно спрятанной под белый платок, полоскала белье в большом цинковом жбане. Посмотрев на вошедшего, она задорно улыбнулась:

— Ви щось хотили, пан?

Взгляд наивный, детский. Такую даже обижать грех.

— Как тебя звать?

— Агапия.

— Ты знаешь, кто я такой?

— Вийськовий.

— Хм… Все так, военный. Вот ответь мне откровенно, Агапия, за кем ты должна была следить в госпитале?

— Не за ким пан, ничого не знаю, — перепугалась девушка.

— Ни за кем, значит, а кому тогда записку передавала? Агапия, я человек не злой, зла тебе тоже не желаю, но, если ты будешь упрямиться, разговор будет суровый. За кем ты должна была следить? — строже спросил Романцев.

— Полонянкою спостеригати. И за тими, хто з нею рядом.

— Кто тебе сказал, чтобы ты за ними следила?

— Не знаю, як звати, а тильки вин сказав, що якщо я не зроблю цього, так вин моих родителй убьет. Так воно и було бы. Вони все злые!

— А записку кому передала?

— Ему и передала.

— Что было в той записке?

— Написала, скильки людина ие стережуть.

— И сколько же?

— Пятнадцять чоловик.

— А тех, что в левом крыле находятся, тоже сосчитала?

— Да.

— А ты, я смотрю, глазастая. Как он выглядел?

— Молодий такив, годков тридцять. Високий, як и ви. Що мени дальше робити?

— Ты ведь стирала? Вот и продолжай, — сказал Тимофей и вышел из душной прачечной.

Здание госпиталя было затемнено, горели окна только в углу первого этажа, там, где находилась пленница. Первый этаж караулил часовой, его можно было увидеть, когда он проходил по коридору вдоль освещенных окон. Иногда он заглядывал в палату к задержанной и, убедившись, что запястье крепко привязано к спинке кровати, следовал по привычному маршруту.

У входа позевывал второй часовой — крепкий, коренастый. Свернув цигарку, он сладенько затянулся и глянул на россыпь звезд. Затем в глубокой задумчивости посмотрел на густые заросли боярышника, разросшегося за оградой госпиталя. В глубокой тени госпитального двора стояла низенькая узкая скамеечка, на которой сидели молодой солдатик с перевязанным плечом и совсем юная сестричка. У девушки было ночное дежурство, и она, вырвавшись ненадолго, хотела скоротать с любимым хотя бы несколько минут.

Любовь на фронте — явление привычное. Чаще всего пронзительная, острая, нежданная, невесть откуда взявшаяся, способная разрыхлить даже самые черствые сердца. Такая любовь выворачивает душу наизнанку даже у тех, кто, казалось бы, пережил нечто подобное и посчитал, что неспособен на более сильные чувства.

А у этих двоих чувство было особенное, трепетное, потому что с любовью повстречались впервые. На фронте нередко встречается и такое. Скороспелая, в чем-то диковатая любовь накрыла их с головой обоих, и молодые, спрятавшись от чужих взглядов за беспросветную темноту и глухо вздыхая, не замечали вокруг никого: ни проходящих иной раз раненых, ни озороватых сестричек, бросавших веселые взгляды в их сторону, ни часового, стоявшего поодаль верстовым столбом и посматривавшего на них. Замкнулись в себе, как будто бы являлись сосредоточением вселенной. Хотя кто знает, быть может, так оно и было в действительности.

Засмотревшись, часовой не услышал, как к нему со спины неслышно подкрался человек в форме старшины Красной армии. Тюкнув его по темечку чем-то тяжелым, он подхватил падающее тело под руки и оттащил в сторону к густым зарослям. Тотчас из темноты вынырнул другой в такой же красноармейской форме и заторопился к зданию.