Валерий Барбашов - Крестная мать - 2

— Послушайте, уважаемая, вы с ребятами, которые про меня что-то там рассказывают, и толкуйте. Я же сказал: потом, когда вернемся. А насчет настроений… Что тут неестественного? На войну едем, туда, где стреляют… Прошу простить, мне некогда. До свидания.

Тягунов резко положил трубку, какое-то время не мог унять отчего-то вспыхнувшего в нем раздражения. Скорей всего, «завел» его Тропинин вежливыми своими намеками на «друзей», которые его протолкнули по служебной лестнице наверх. Да и журналистка эта, Вобликова, чего пристала? Говорят же ей — потом. Сколько угодно бери интервью. А сейчас начнет выпытывать: какие задачи будете выполнять, Вячеслав Егорович, в каком конкретно месте, с каким настроением уезжаете?.. Чеченцев едем лупить — вот какие задачи! Правители стравили нас друг с другом, а мы собачимся, убиваем парней, как своих, так и с той стороны. Просто бы банды усмирять — святое дело для милиции. А тут сам черт ногу в этой политике сломит. «Конституционный порядок, конституционный порядок!» А кто первым его нарушил-то?.. И не поехать, отказаться… Да как не поедешь — только-только звание обмывали, должность… Расценят, конечно, как трусость. И вообще…

В мрачном настроении, которое Вячеслав Егорович так и не смог подавить в себе, он пришел домой позже обычного, уже к программе «Время». Татьяна, вышедшая его встречать в прихожую, спросила озабоченно:

— Ты чего так поздно, Слава?

— Ну… дела, то да се, — ворчливо и не очень охотно ответил он. — Я же теперь начальник.

Она не стала больше спрашивать, сказала, чтобы мыл руки и шел ужинать. Знала уже, что, остыв, он и сам все расскажет.

Уже в столовой, за ужином, поглядывая на экран телевизора, Тягунов сказал:

— Я на этой неделе уезжаю, Таня. В Грозный. Командиром сводного отряда. На месяц.

Она тихо положила вилку, смотрела на него испуганно, с недоверием.

— Ты… Ты сам напросился?

— Нет, зачем. Приказ. Вызвал Тропинин, объявил. Я ответил — есть! Что я еще мог сказать?

У Татьяны сами собой потекли слезы. Она вдруг отчетливо вспомнила ту страшную декабрьскую ночь, когда привезли Ванечку и жуткая беда сломала ее жизнь. Потом убили Алексея… Неужели все это повторится снова?!

— Откажись, Слава! — задыхаясь от нахлынувших на нее чувств, крикнула она. — Если с тобой что случится…

Он взял ее за руки, ласково смотрел в глаза.

— Таня, ну что ты, в самом деле? Как я могу отказаться? Ты подумай. Это моя работа, долг.

— Ты никому ничего не должен, Слава! Ты должен лишь одно — быть живым и здоровым. У нас будет ребенок, у него должен быть отец! Ты ведь можешь сказать об этом Тропинину? Ты скажи ему, что я уже потеряла сына в этой проклятой Чечне…

— Ну что ты, в самом деле, Таня? Что ты говоришь? Кто меня станет слушать? — растерянно сказал Тягунов. — И потом, не надо так переживать, надеюсь, все обойдется. Вон ребята наши сегодня вернулись из Грозного, все живы-здоровы, двое только ранены, да и то легко — осколками.

— Откажись, Слава! Прошу тебя! Умоляю! — Татьяна упала ему на грудь. — Давай бросим все — особняк этот, работу, другую найдем! Им же надо, чтобы мы с тобой послушными марионетками стали, чтобы в роботов превратились. Мне рот заткнули, тебе тоже… новую звездочку дали, должность. А теперь на войну посылают. О-ох, чувствует мое сердце, не вернешься ты, Славонька, родной мо-ой! Да за что же мне такое наказание, что же это для меня свет клином на этой распроклятой Чечне сошелся-а… За что-о, Господи-и-и…

Тягунов вскочил, хлопнул ладонью по столу.

— Таня! Прекрати сейчас же! Что за поминки по живому человеку! И что значит «брось эту работу»? Куда мы с тобой пойдем? Ты уже была на улице и меня туда же зовешь?.. Я милиционер, до мозга костей милиционер, понимаешь? У меня нет другой профессии! Да, я вынужден служить этому режиму, вынужден! Защищать его, мне за это деньги платят. Но и коммунисты, если на то пошло, посылали милицию усмирять недовольных властью. Вспомни Новочеркасск, Сумгаит, Вильнюс, Тбилиси, Белый дом, наконец, октябрь девяносто третьего!

— Ну какие коммунисты в девяносто третьем, Слава? — Татьяна всхлипывала, качала головой. — Боже мой, опять… опять… Ельцин уже вовсю командовал!

— А он тоже коммунист. По сей день. И все, кто с ним. Только демократами себя стали называть. А суть — одна.

— Оставь эту ненавистную политику, Слава! Оставь! Хоть дома дай от нее отдохнуть!..

Они замолчали. В самом деле, совсем неуместно было бы сейчас затевать политический спор. Как это все обрыдло: Горбачев, перестройка, Ельцин, Черномырдин, реформы, Гайдар, инфляция, нищета, безработица, кровь и смерть в Чечне… Главным сейчас было то, что он, Тягунов, через несколько дней уезжает на войну. И было сейчас неважно, кто и почему эту войну затеял, какие цели преследует эта бойня внутри России. Для них обоих было сейчас важно лишь одно: он, Тягунов, получил приказ ехать в Чечню, обязан его выполнить как профессионал — честно и квалифицированно.

Татьяна и Тягунов ушли в спальню, легли, не зажигая света — за окном еще брезжило. Весенний день значительно прибавился, стояла середина апреля; пришла забытая за зиму теплынь, радость обновляющейся жизни. Но в душе Татьяны снова поселился промозглый зимний холод. Тревога за судьбу дорогого человека не покидала теперь ее ни на минуту.

Чтобы не расстраивать Тягунова, она держала себя в руках, бурно, горячо ответила на его ласки, а потом, когда он заснул, тихо и горько проплакала почти до утра.

Уже к началу февраля девяносто пятого года, когда Грозный, растерзанный орудийными снарядами, минами и авиационными бомбами, был занят федеральными войсками, а лживая московская пропаганда через послушные средства массовой информации объявила о завершении в основном боевых действий в Чечне, штаб Джохара Дудаева переместился сначала в пригород, Черноречье, а потом менял место своего расположения практически каждые сутки. За Дудаевым началась настоящая охота: власти объявили его преступником, возбудили против него уголовное дело, обратились с просьбой о помощи к тем, кто знает его местонахождение, обещая за это солидное вознаграждение. Однако труды спецслужб (создали мобильный поисковый отряд) успеха не имели — мятежный генерал был неуловим. Наверное, в этом заслуга прежде всего Султана Гелисханова, начальника Департамента безопасности, умело организовавшего передвижения своего патрона. Да и сам генерал вовсе не собирался попадаться спецназовцам и милиционерам России. Он был знаменем, мозгом и надеждой чеченского сопротивления, хорошо понимал это и старался не подставляться. Наверно, он мог бы в силу сложившейся военной ситуации, поражения в Грозном «лечь на дно», переждать, потянуть время, предложить переговоры с Ельциным, что, кстати, и было сделано, но российский президент отказался. Джохару нужно было теперь время, чтобы хорошенько поразмыслить о том, что же делать дальше. Потеря Грозного, жестокость, с которой разрушили город, конечно же, произвели сильное впечатление как на мирное население, большей частью участвовавшее в боях с федеральными войсками, так и на истинных боевиков. Падение Грозного, а главное, беспощадный военный напор, с которым русские теперь штурмовали город, говорили Джохару и его единомышленникам, что российская армия, разозленная большими и бестолковыми потерями в начале боевых действий, особенно в новогоднюю ночь, 31 декабря девяносто четвертого года, будет теперь мстить за убитых и раненых, за сгоревшую технику, за ту первоначальную растерянность в захлебывающихся кровью атаках у президентского дворца и у железнодорожного вокзала. Разумеется, воля эта шла от российских генералов, обещавших в свое время навести порядок в Чечне за двое суток, желающих теперь восстановить свою подмоченную репутацию. Генералы всеми силами стремились наказать преступников-дудаевцев, а самого Джохара изловить и как следует проучить в назидание другим самозванцам президентам, мечтающим о независимости и свободе.