Сергей Зверев - У расстрельной стены

Стойкое ощущение надвигающейся катастрофы, чего-то непоправимого, появилось у Дергачева еще в конце зимы пятьдесят третьего — в дни болезни Сталина. А уж после смерти вождя не только он — вся страна замерла в растерянности: как жить-то дальше?!

На трон взгромоздился сияющий счастьем и лысиной Никита в компании с Маленковым и Булганиным. Маленков, кстати, попробовал было слегка прижать хвост партийным чинушам и хоть как-то облегчить жизнь народа — да тех же колхозников несчастных. Нет — тут же Хрущев с соратниками подсуетился, и Маленкова живо поставили на место.

Наш Никита — верный ленинец, непредсказуемый хитрован, малограмотный вахлак и порой просто дурак. Хотя, нет, пожалуй, неверно, на том уровне власти можно без особого труда найти циников, интриганов, двуличных сволочей и даже преступников, но дураков там нет, не было и никогда не будет!

Матвей прервал свои размышления, неторопливо закурил неизменную «беломорину» и поискал глазами листы перепечатки закрытого доклада «О культе личности и его последствиях», прочитанного Хрущевым на недавнем съезде, — не без труда, но все же удалось достать через знакомую машинистку. Нашел в ворохе газет, в который уже раз пробежал глазами по строчкам, чувствуя, как вновь закипают в душе возмущение и лютая ненависть.

«Какая же все-таки сволочь! — расхаживая по комнате с дымящейся папиросой в руке, думал он. — Пятки Сталину лизал, вождь его долгие годы за дешевого шута держал, а теперь этот гад на мертвом хозяине отыгрывается. Мстит, мстит, холуй, за все былые унижения. Мужики из охраны как-то по пьянке проговорились, что этот «герой» перед Иосифом Виссарионовичем чуть ли не на пузе плясал — скоморох в рубашке украинской!

Ведь именно ему, гаду, по слухам, Сталин писал по поводу репрессий, мол, уймись, дурак! Руки по плечи в крови, а теперь, гнида, враз добела отмыться хочет, а всех собак на вождя повесить! А что церемониться — мертвый все стерпит.

Видишь ли, Сталин ни с кем никогда не советовался, всех поедом ел, а во время войны войсками командовал, на глобус посматривая! Это ж надо, до такого идиотизма додуматься! Нет, это конец, всему конец. Неужели он всерьез полагает, что люди поверят во всю эту ахинею? Получается, почти все, кого я расстрелял, были честными коммунистами?! Оклеветали их, бедненьких, пытками заставили оговорить себя? Да большую часть из них и пальцем никто не тронул — сами добровольно строчили, со всем усердием. Да еще и друг друга топили так, что самые дешевые уголовники обзавидовались бы.

Да, были и такие, кому крепко перепадало — да тот же Рокоссовский. Только он-то как раз никого не предал и вины своей не признал — за что и был из лагеря освобожден и к большому делу приставлен…

Так это кто же у нас там был «кристально честным коммунистом» — изменник Тухачевский, еще в двадцать первом велевший на Тамбовщине заложников пачками расстреливать? Или сволочь Блюхер, ни за что положивший сотни красноармейцев на озере Хасан? Павлов, которого в сорок первом к стенке поставили? Так тот умник в предвоенные дни просто немыслимый бардак в своем округе развел, а в начале войны и вовсе фронт развалил! По головушке его надо было гладить? А может быть, ворюга и насильник Слюсаренко, с которого мой счет начался? Он тоже невинная жертва?! А что же следствие, суд?

И как быть с кровью, которой сам Хрущев по макушку заляпан? Небось, гадина хитрая, уже все архивы подчистил, все компрометирующие бумаги в топку отправил… Значит, Сталин один во всем виноват?! И Матвей Дергачев, да? Завтра вы и меня к позорному столбу поставите — или уж сразу к стенке? Меня, майора Госбезопасности, кавалера четырех орденов, имеющего три боевых ранения?! Нет, ребята, только идиоту может прийти в голову мысль отдать под суд топор… И пока я жив — не бывать этому. Не бывать! Имя свое втоптать в грязь я вам не дам! Я столько лет Родине честно служил — и нате вам, так, что ли? Ни семьи, ничего — только служба. Почти как в присказке: домов не строил, деревья не сажал, сыновей… Стоп! Анна…»

Мысли Матвея переключились на дочь. После войны Дергачев, соблюдая все мыслимые и немыслимые меры предосторожности, выяснил судьбу Лизы и отыскал-таки свою дочь. К сожалению, Елизавета Георгиевна Корнеева погибла в лагере — сгинула вместе со многими тысячами остальных, не перенесших жесткого режима, скудного пайка, холода и болезней. А вот Анна Георгиевна — Лиза сама выбрала для дочери отчество, указав имя своего отца, — выжила и относительно благополучно прожила в детском доме до сорок восьмого года.

В сорок восьмом Матвею — опять-таки шифруясь по максимуму — по адресу на открытке, найденной на квартире Марии, удалось разыскать ее родственников в Пскове. Вот они-то по его настоятельной просьбе и удочерили девочку — причем маленькая Анна не имела ни малейшего понятия, кто ее настоящий отец. Дергачев все эти годы, как мог, помогал семье, в которой росла его Аннушка. Дважды во время отпусков ездил в Псков, издали наблюдал за дочерью, но подойти, поговорить так и не осмелился. Да и рановато, пожалуй, было для серьезных разговоров — мала еще была девчушка…

Дергачев достал из тайника жестяную коробку из-под печенья, разложил на столе бумаги, закачал из пузырька чернила в авторучку. Долго, собираясь с мыслями, смотрел на отложенный на край стола наградной «наган». Повертел в пальцах пулю от немецкого автомата, вспоминая, как во время службы в Смерше пытался со своими ребятами брать группу фашистских диверсантов. Не повезло, с самого начала все пошло наперекосяк: взять парашютистов живьем не получилось — пришлось перебить. Но и смершевцам досталось: одного бойца потеряли, а сам Матвей получил вот эту самую пулю в грудь, еле выжил. Спасибо, ребята быстро до медсанбата дотащили…

Он прикурил папиросу, сделал пару затяжек и аккуратно вывел в дневнике: «Решил съездить в Псков. Если получится, встречусь с Аннушкой. Думаю все ей рассказать. Только вот не знаю, хватит ли смелости. Черт, иногда проще в тыл к немцам за языком сходить! Но очень хочу, чтобы хоть одна живая душа знала, что никакой я не убийца и не изверг — никогда никого не пытал, ни разу ни над кем не измывался. А если и исполнял кого, так по приговору суда, по справедливости…»

Ночь, проведенная в купе поезда, неторопливо катившего в Псков, оказалась для Дергачева бессонной. Да и провел Матвей эту уже по-летнему короткую ночь, по сути, не в уютном, скуповато освещенном купе, а в тамбуре, куда выходил курить бессчетное количество раз. Лишь перед самым рассветом он усилием воли заставил себя улечься на жесткую полку и подремать под размеренный стук колес хотя бы пару часов.

Псков встретил Матвея солнцем, зеленью и провинциальной тишиной — разве что чуханье-посвистывание паровозов, лязг сцепок и грохот пробегающих мимо вокзала товарняков нарушали покой невидимых птиц, по-весеннему шало распевавших в листве деревьев. Расспросив дежурного милицейского сержанта, как добраться до центра, Матвей направился к автобусной остановке.