Сергей Зверев - У расстрельной стены

— Да все верно, Аня, ты все правильно говоришь! Я ведь не призываю тебя отрекаться от родителей — нет, конечно. Я просто хочу, чтобы ты знала: вот, есть на свете человек, которому ты совсем не чужая, который всегда поможет, если что… Я не собираюсь навязываться тебе — нет! Просто, если можно, я буду иногда навещать тебя, если, конечно, тебе это не будет неприятно. Или ты можешь приехать ко мне в Москву — я буду очень рад. Город тебе покажу, Красную площадь и все остальное. У нас метро очень красивое, думаю, тебе понравится.

— Не знаю… Может быть. — Анна уже чуть смелее взглянула на Дергачева. — А насчет помощи… Теперь я понимаю: это вы все эти годы присылали деньги, да? Папа часть расходовал на всякие семейные нужды, а часть клал на книжку — на мое имя. Я только недавно узнала об этом. Спасибо вам… Матвей Федотович, а почему вы никогда не приезжали — ни разу за столько лет? А теперь вдруг…

— Да приезжал я, — прошептал Матвей, — вот только подойти так ни разу и не осмелился. Думал, не стоит тебя тревожить — мала ты еще была. Да и как это можно: подходит к ребенку какой-то чужой мужик и заявляет, мол, я твой папа! Нет, не дело это… А насчет «теперь»… Да как-то так все сложилось… Тоскливо, можно сказать, совсем тошно стало, грызет, болит все внутри — душа болит, понимаешь? А рядом никого — один я… Вот так вот.

— Понимаю. Наверное, понимаю, — задумчиво откликнулась Анна и, стараясь проделать это незаметно, посмотрела на часы, поблескивающие на ее левой руке.

— Прости, заболтался я, утомил тебя, — понимающе кивнул Дергачев, чувствуя, как вновь все больно сжимается внутри. — Да и голодная ты, наверное, — после занятий-то. Прости, что я тут столько времени все о своем да о своем… Ну что, пора мне, пожалуй, пойду я…

— А к нам не зайдете? — И вновь от Матвея не укрылся легкий вздох облегчения, совершенно непроизвольно слетевший с губ дочери. Да и вопрос, понятное дело, был опять-таки задан явно из простой вежливости — на самом деле Анне больше всего сейчас, наверное, хотелось остаться одной и в тишине подумать обо всей этой истории со свалившимся, как снег на голову, чужим мужиком, который назвался ее настоящим отцом. И чтобы мужик этот поскорее исчез, растаял, как тот самый снег!

— Да нет, думаю, не стоит. — В лице Дергачева произошла почти неуловимая постороннему взгляду перемена: неуверенность и растерянность сменились обычной твердостью, да и взгляд потемнел, снова стал жестким и враждебно-колючим — именно такие глаза бывают у бывалых оперов и не менее битых зэков. — Да и пора мне уже — обратный поезд скоро.

— Счастливо вам доехать, — не поднимая глаз, тихо проговорила Анна. — И, пожалуйста, не сердитесь на меня. Наверное, мне надо просто привыкнуть к мысли, что…

— Ну что ты, за что мне сердиться-то? Я же понимаю… И ты, если что, не серчай на меня, хорошо? — Матвей с усилием растянул непослушные губы в улыбке и, старательно изображая бодрость и спокойную уверенность, начал прощаться. Хотел было протянуть руку, но тут же передумал — попросту побоялся: а вдруг Анна руки своей ему не подаст. — Ну, все, пойду я.

Он поправил кепку, привычно натягивая козырек на самые глаза, повернулся спиной к дочери и, прикуривая на ходу, направился со двора.

«Не нужен… Никому не нужен! Всему свету чужой! Как прокаженный какой…» — неустанно звенело-билось в голове, и Матвей, сидя на берегу Великой, раз за разом прихлебывал из бутылки, пытаясь хоть как-то заглушить этот проклятый звон.

После расставания с Анной он отправился не на вокзал — в другую сторону. Но дочери знать об этом не стоило, поскольку намеревался Матвей перед отъездом встретиться и поговорить с приемным отцом девушки — с Петром Метлиным.

Петр появлению Дергачева не удивился, особой радости изображать не пытался, был серьезен и сдержан, как, впрочем, и всегда во время встреч с московским гостем. Матвей коротко рассказал о встрече с дочерью, после чего, оглянувшись по сторонам, извлек из портфеля небольшой прямоугольный сверток, обшитый холстиной и опечатанный сургучными печатями.

— Здесь документы кое-какие, награды мои, ну, и еще кое-что по мелочи, — протягивая Метлину сверток, негромко сказал он. — Ты спрячь куда подальше и сохрани, лады? У меня сейчас дела такие, что и сам не знаю, куда завтра повернет… Если в ближайшие лет пять не появлюсь, отдашь все дочери. Сам, уж будь добр, не лезь! Да, вот еще деньги, ну, сам разберешься, как обычно. Вы уж не обижайте ее… И это… В общем, спасибо вам за все — и тебе, и Полине, конечно. Может, по сотке, а?

— Да нет, Федотыч, мне до конца смены еще три часа, не дай бог, мастер запах учует! За Анну не переживай, она ведь, почитай, давно нам как родная.

— Ну, все тогда, пошел я. — Матвей торопливо пожал протянутую Петром руку и уже через десять минут стоял перед прилавком в небольшом магазинчике. Купил бутылку водки, пачку «Беломора» и четвертинку буханки хлеба на закуску. После чего направился к реке, отыскал на берегу укромный уголок под старой ивой и, торопливо открыв бутылку, прямо из горлышка сделал первый жадный глоток. Отломил от краюшки кусочек, но тут же передумал и вернул хлеб на место. Выудил из пачки папиросу, закурил.

«Сучья жизнь — и выпить-то не с кем! Работа у него… Что же делать, а? Вот что? Дочка и та нос воротит! А чего ты хотел, чтобы она сразу тебе на шею бросилась? Размечтался, идиот старый. Ты спасибо скажи, что она еще про твою настоящую работу не знает ничего, небось знала бы, так и вовсе говорить не стала… Да и так — чужой ты ей, как есть, чужой. Вон, Петьку, мать его так, папкой зовет. Да, Федотыч, прожил ты жизнь… Можно сказать, здорово прожил: все дома сжег, деревья посрубал, дочку чужие люди вырастили. О как! И сам ты всем чужой и никому не нужный. Никому… — Матвей нетрезвым взглядом посмотрел на опустевшую бутылку, едко ухмыльнулся, с силой отшвырнул ее в сторону, ломая спички, закурил очередную папиросу и какое-то время бездумно смотрел на равнодушно поблескивающую гладь Великой. — Господи, больно-то как! Ну, за что? За что, а? Как волк в капкане. Только вот, получается, в капкан-то ты сам влез, сам, по доброй воле — никто ведь силой не пихал…»

По возвращении в Москву Дергачев первым делом отправился на Котляковское кладбище — к Марии. Тогда, осенью сорок первого, милицейский лейтенант обещание свое сдержал: похоронили Марию в отдельной могиле, хотя время было такое, что большинству доставались или безымянно-одинокие, или так называемые братские. Позднее Матвей поставил небольшой памятник, оградку, все честь по чести, и все эти годы относительно регулярно могилу навещал.