Ульяна Подавалова-Петухова - Любовь и проклятие камня

Тот стоял, едва не подпирая макушкой чжонрипа низкие стропила лачуги, вытянув руки вдоль тела. Он сжимал в руке сверток и молчал, глядя на проницательную няню. Она, как всегда, все знала, все видела. Ничего от нее не скрыть.

– Он приставит их к работе, как только ты сядешь на своего коня, но не печалься, я подберу им работу по силам, – продолжала няня, – ступай, молодой господин.

– Возьми, няня, твоя любимая хурма, – кое-как проговорил Соджун, протягивая сверток.

Он приготовил речь. Он продумал каждое слово, чтобы поговорить с няней, понимая, что она, по сути, единственная, кто может облегчить жизнь несчастной семьи во время его отсутствия. Вот только няня все давно знает. От осознания этого тепло щекотало в груди.

Бабка взяла сверток, засунула туда свой нос, запричитала, что у нее и зубов-то нет, чтоб съесть это лакомство, а потом глянула на мальчика, который на ее глазах превратился в такого мужчину, и вздохнула.

– Но ты должен вернуться! Если тебя там убьют…, – сказала она.

– Вернусь, я обязательно вернусь, – ответил Соджун, поклонился и вышел. На душе стало немного легче.

Через два дня он уехал. Анпё седлал лошадей, рабыни собирали вещи и провизию, а Соджун поглядывал на окна женской половины дома. Там, за закрытыми ставнями, была она. Он не ждал, что она выскочит его провожать, умоляя беречь себя. Он просто чувствовал, как сжимается собственное сердце. Старый политик напутствовал сына служить государю и стране и не щадить преступников. Соджун его почти не слышал. Чжонку молчал подле деда, и лишь когда тот отошел, взялся за стремя отца, шагая рядом с конем. Дойдя до ворот, подросток отпустил стремя и снизу вверх молча посмотрел на отца. Соджун улыбнулся одними глазами.

– Берегите себя, отец, – проговорил подросток и поклонился.

Соджун тронул коня коленями, и тот шагом отправился со двора. Капитан не оглядывался и потому не видел, как приоткрылась створка окна женской половины и зеленые глаза провожали его. Он ехал вдоль забора поместья и на дом не глядел.

Восстание хуже обычной войны. Страшнее, беспощадней. Война – это когда ты сражаешься с врагом-иноземцем. Он и ходит, и говорит иначе. Восстание – это борьба с твоими вчерашними братьями, с людьми, слушавшими в детстве те же песни, выросшими на тех же сказках, вобравших в себя те же традиции, что и ты. Еще хуже, если ты их еще и понимаешь и даже принимаешь их сторону.

Отряд, ведомый Син Мёном, был хорошо обучен, отлично вооружен. Каждый в отряде был солдатом – человеком, уполномоченным властью убивать всех, кто был ей неугоден. Но, по сути, убивали тех, у кого хватило духу восстать против власти узурпатора. Бесчестной власти!

Соджун и сам понимал: на престоле сейчас двенадцатилетний Танджон, но вряд ли его тщеславный дядя, принц Суян, остановится на достигнутом. После переворота, в котором сам Соджун принимал непосредственное участие, в окружении юного короля не осталось никого, кто мог бы противостоять Суяну. Ведь тот даже не побоялся кары Небес – обвинил в измене своего брата, талантливого живописца и поэта, принца Анпхёна 16 16 Анпхён-тэгун – третий сын Седжона Великого, был отправлен в ссылку, а затем казнен. . Пройдет еще немного времени и регентства честолюбивому дяде короля будет мало.

Но солдатам не надлежит думать. Они должны подчиняться. И Соджун подчинялся. Его клинок испивал за день столько крови, что к вечеру становился в тягость своему хозяину. Он служил верой и правдой. Ему, клинку, было все равно, чью кровь проливать. А вот его хозяину… Соджуна терзало гнетущее ощущение собственной неправоты. Поднимая меч над поверженным врагом, он все чаще ловил себя на мысли: а за кого он вообще сражается? За Танджона или, все-таки, за его светлость Великого принца Суяна, казнившего якобы-изменщиков? За что он сражается? С кем? С клинками и луками против мотыг и вил! Конечно, у аристократов, поднявших восстание, были обученные воины, но это лишь личная охрана господина из двадцати-тридцати человек, а остальные? Остальными были крестьяне. Воевать против них?

Это было не подавление бунта, а истребление непослушных! Непослушных, неугодных, ненужных!

Заяц никогда не нападает на волка не потому, что заяц не питается плотью! Он не нападет потому, что волк сильнее! Быстрее, больше, выносливее. Вот и теперь, увидев большой отряд вооруженных солдат, крестьяне превратились в зайцев. Они пытались скрыться в горах, защищавших их и в зной, и в стужу, но не успели. Горы припорошило снегом, на котором так хорошо читались следы беглецов. Обнаженный лес не мог спрятать преступивших закон.

Целый месяц Соджун с другими стражниками бегал по лесам и горам за разбежавшимися повстанцами. Однажды, сидя в засаде, они наблюдали за лагерем восставших. Это жалкое становище и лагерем-то с трудом можно было назвать. Одна крытая палатка, в которой, судя по стонам, доносившимся оттуда, находились раненые, пара костров. Даже караульные не стояли, а в изнеможении сидели на земле. Люди были измучены настолько, что даже не переговаривались друг с другом.

– Не вижу их командира, – шепнул Син Мён, сидевший плечом к плечу с Соджуном.

– Я тоже, – ответил капитан.

Он едва успел договорить, как вдруг спиной почувствовал присутствие. Понятно, что их с командиром окружали люди, но это присутствие было чужим. Не просто чужим – враждебным. И прежде, чем мужчина осознал, что делает, он толкнул в сторону начальника стражи. В то же мгновение стрела, распарывая шелк рукава, чиркнула по руке, оставляя после себя глубокую красную полосу разорванной кожи и мышц. Соджун одернул руку.

– В защиту! – приказал Син Мён, и тут же над головами выросла стена щитов. Стрелы застучали по ней часто и гулко.

– Капитан! Ты как? – крикнул начальник стражи Соджуну. Тот ухмыльнулся лишь.

– Царапина.

Син Мён сидел, придерживая щит над головами. Он посмотрел в глаза своему капитану.

– Ты мне жизнь спас! – сказал он, а глаза горели.

– Вы бы сделали то же самое, – ответил Соджун.

Син Мён кивнул.

– Я этого не забуду, – между тем произнес он, и капитан по глазам прочитал, что действительно не забудет. Не забудет и отплатит, когда придет час. Но в данной ситуации Соджун подумал о сыне и Елень, поэтому он лишь крепче сжал ухват щита, не обращая внимания на боль.

Когда атака была отбита, а стан бунтовщиков захвачен, Син Мён сам перевязал рану. Она была неглубокой и не представляла угрозу жизни, но ныла, и потому Соджуну не спалось. Он вышел из своей палатки. Студеный воздух, словно поджидавший за пологом, заставил поежиться и запахнуть плащ.

Лагерь спал, лишь часовые у костров поворачивались то одним, то другим боком – грелись. Луна, вынырнувшая из-за чернильных туч, посеребрила казавшийся прозрачным лес. На подхваченной морозом земле заискрился иней, расстилаясь в непроглядную тьму оврага и возносясь по горам, казалось, до самых небес. Соджун поднял голову и посмотрел на луну. Та, так бесцеремонно вторгшись своим холодным светом в мир людей, будто и не замечала никого. С момента мироздания всего несколько дней в месяц она освещала землю, но этот безжизненный свет никогда не грел. Так своенравная женщина одаряет мужчину бесчувственной, заученной улыбкой, но ни разу не согревает взглядом, ни дает руки. Такова и безответная любовь. И взгляд Елень, ничего не значащий, такой же, как и свет равнодушной луны. Капитан вздохнул: везде, даже здесь, ему мерещится чужестранка с зелеными глазами, глазами оттенка змеевика…