Ульяна Подавалова-Петухова - Любовь и проклятие камня

Черное облако наползло и поглотило луну. Соджун наблюдал, как оно потихоньку кралось по испещренному звездами небосводу, подбираясь к неприступной красавице, пока не закрыло ее: так ревнивый жених прячет красавицу-невесту. На мир с небес упала тьма, как злой дух, вмиг сожравший все вокруг. Исчезли горы, пропал овраг. Тьма на земле, тьма в небесах.

Соджун поежился от ветра, обжёгшего щеки и нырнувшего за ворот одежды. Капитан пошел по спящему лагерю, прижимая локоть к телу. Часовые кланялись, но он не обращал на них внимания. Шел туда, где сидели оставшиеся в живых пленные бунтовщики. Оттуда раздавались стоны, причитания и молитвы. Капитан Ким, отходя от костров, все больше чувствовал холод. Здесь было значительно холоднее, чем в центре лагеря. Пленники, согнанные гуртом в круг, в тщетной попытке согреться жались друг к другу, сидя на земле. Соджун взял факел, поднял над их головами. Большинство из этих неугодных власти людей даже не обратили внимания на стражника магистрата. Кто-то взглянул и тут же опустил голову. Соджун глянул на часовых. Те, не спуская глаз с пленников, от мороза не могли стоять на месте. Капитан нахмурился, подозвал одного из них. Солдат подскочил к нему, склонился.

– Разожгите костры, – приказал Соджун.

Солдат затоптался на месте, словно думал: слушаться или нет?

– В чем дело? – нахмурился капитан.

– Господин начальник стражи не велел, – признался тот.

Соджун вздохнул. Не бывать телу о двух головах – не ему командовать солдатами. С другой стороны Син Мён спит и не знает, какой мороз трещит за пологом его палатки, так почему…

Капитан Ким еще раз окинул взглядом пленников и охрану.

– Разожгите, скажете, я разрешил, – сказал он, но тут же поправил себя: – вернее, приказал. К утру половина из них замерзнет до смерти. Нас отправили их изловить, а не просто уничтожить.

Часовые переглянулись. Двое тут же бросились выполнять приказ. Затрещали сучья, зашипел снег на ветвях. Едким дымом окутало на миг всю поляну. Защипало глаза. Пленные зашевелились, стали ближе подбираться к костру, и тот, радуясь тому, что может обогреть этих несчастных, затрещал веселее, жарче. Те из бунтовщиков, кто сидел подальше от него, стали напирать на первые ряды. Часовые напряглись, сжали клинки. Соджун тоже опустил руку к мечу, но даже ножен не нашарил: верный товарищ лежал у постели капитана. Мужчина скрипнул с досады зубами и прикрикнул на повстанцев. Те зыркнули снизу вверх на стражника и притихли.

Тут один из них, кто сидел ближе, встал и оглянулся на своих собратьев. Соджуну показалось, что тот хочет поменяться местами с кем-то из далеко сидящих. Выглядел он чуть лучше большинства пленных: добротная одежда без заплат, обувь на ногах. Он, возвышаясь, вдруг обвел всех скорбным взглядом, вздохнул. Пленники уставились на него, замерев. Соджун уже шагнул было к нему, чтоб усадить обратно, как он, крикнув что-то товарищам, развернулся и прыгнул в высокий костер. Его отчаянный крик разорвал тишину, царившую в лагере. Капитан стражи бросился было за ним, но его перехватили солдаты, оттолкнув назад. Зацепили рану – пустяковую рану, пока ее не тронешь – боль мгновенно застила глаза, а когда взгляд прояснился, Соджун увидел то, чего не мог забыть до самой смерти: горящий человек-столб в костре. В то же мгновение по голодному лагерю разнесся запах жареного мяса. Запах мяса, жаренного на углях.

Кто-то рядом кричит, но слов не разобрать. Крики, гвалт. Пленники будто сошли с ума: они вскакивают с мест, бросаются в костер. Шелест стали – так благородный клинок выползает из своих ножен, чтобы испить крови. В этом шелесте слышен его зловещий, страшный шепот: «И-и-ду». Не спастись!

Пленников сбили с ног, согнали в круг, усадили. Тела убитых сбросили в овраг на съедение зверям. То же самое сделали с предводителем, который предпочел сгореть заживо, чем быть казненным за измену.

Син Мён не стал отчитывать своего капитана ни при подчиненных, ни потом, когда они остались вдвоем. Он лишь скорбно посмотрел в сторону оврага, куда столкнули тела, и вздохнул.

– Иногда вот такая страшная смерть кажется лучше, чем позор, – проговорил он.

Соджун не ответил. А что тут скажешь?

Три дня отряд гнал пленников в Ханян. Мороз крепчал, шли впроголодь. Многие так и не увидели столицы, умерев по дороге. Толпу безропотных людей прогнали через весь город к стенам магистрата. Тут их будут допрашивать, а, по сути, пытать, чтоб услышать новые имена, чтобы пролить новую кровь. А потом все повторится опять и так до бесконечности.

Соджун скривился, глядя в спину уже практически мертвых людей, которые пока еще шли своими ногами, они еще пока дышали, но это «пока» было таким никчемным, ничтожным, несущественным, что впору было надеяться лишь на одно – быструю смерть. Да только разве умирают предатели быстрой смертью? К моменту казни на площади они уже ничего не будут чувствовать, ощущать, понимать. Даже обрадоваться концу мучений толком уже не смогут.

От Син Мёна не ускользнуло скорбное выражение лица подчиненного. Он проследил за взглядом Соджуна и не то усмехнулся, не то возмутился:

– Вам, капитан Ким, будто жаль этих предателей?

Соджун вздрогнул, нашарил привычным движением ножны – боль в руке отомстила мгновенно и безжалостно. Мужчина даже опустил глаза. Начальник стражи тронул участливо за рукав здоровой руки, но Соджун тряхнул головой, дескать, не стоит переживать.

– Езжайте домой, – приказал Син Мён, – даю вам три… нет! Даю пять дней отдыха. У нас не было условий, как следует обработать вашу рану…

– Она не стоит того, чтоб о ней столько говорить.

– И все же! Не спорьте! – настаивал начальник стражи.

Соджун поклонился и повернул коня домой.

Он ехал по знакомым с детства улочкам, ехал мимо домов, где знал всех. Многие из этих домов опустели в ту кровавую ночь. Сейчас, к удивлению Соджуна, в некоторых из них вновь кипела жизнь – новые хозяева нарочито деловито обживались в домах сгинувших предателей. Капитан Ким отвернулся. И тут его сознание ожгло: а кто занял дом сановника Пак Шиу? Он уже хотел свернуть в проулок, как на дороге показалась телега, груженная навозом. Люди шарахались в сторону от пахучей повозки: женщины подбирали юбки, прятали носы под покрывало; мужчины прижимались к заборам, дети тыкали пальцем в возниц и их поклажу – одно недовольство кругом. Соджун дождался, когда рабы протащат телегу, и повернул к дому убитого сановника.

Ворота были все так же сорваны с петель и валялись здесь же, но желающих чем-то поживиться предостерегала красная веревка. Она преграждала путь, а на ярко-желтых листах, прикрепленных к ней, значилось, что этот дом такого-то предателя и изменника родины и ниже стояла печать семейства, которому отныне принадлежало поместье. Соджуну печать показалась знакомой, но он не вчитывался в написанное и, просто подняв веревку, прошел на территорию, ведя коня в поводу.