Олег Джурко - Сухие бессмертники. Боевик

Перепуганная ассистентка вынуждена была вызвать скорую помощь. Сама она скрылась, а Полине, приведенной в чувство обычным нашатырем, пришлось нескладно врать про боли в желудке, про тошноту, головокружения. Она едва отбоярилась от подозрительного фельдшера, чуть не силой с шофером на пару тащившего Полину в санитарную машину.

Где там! Тщетно. Нет такого лекарства! Боль, причиненная негодяем, была Большой Болью. Слишком Большой, – изощренная, несравнимая с телесной болью: с ушибом там внизу живота или даже с кровавой раной на бедре. Эта царапина, оставленная какой-то ржавой железякой, хоть и глубока была, но зажила в три дня. Как на кошке. А живот перестал болеть уже на следующее утро. Вот душа все не заживала. Душа была покалечена этой Болью. Душа просто отказывалась принимать лечение. Бедненькая все ждала, когда свершится Высший Суд, Праведный Суд и Высшая Справедливость все расставит по своим местам.

Время текло, а боль души, хотя и метафизическая боль, не спадала. И пришла Полина к горькому выводу: не излечиваются временем страдания души. Эта мистическая особа не признавала законов земной реальности, где физическая боль физических ран, зарастает травой забвения, зарастает вместе с физическими ранами, сами по себе.

В этой боли было нечто онкологическое. Жизнь, отравленная непреходящей болью души, лишь плодила метастазы отчаяния. Кому нужна такая жизнь, когда стыдишься самое себя?? Прозябание это, а не жизнь. Разве что подонкам нужна такая ущербная жизнь. Изгоям, привыкшим жить в грязи бесчисленных пороков. От подонков отказались не только люди, от них, поди и душа давным давно сбежала. Или зачахла вконец от слез бессилия и презрения к своему обиталищу, которое не имеет права покинуть до последней минуты жизни подлого тела.

"Но я не подонок, чтобы презирать себя, – восставал иногда разум Полины против душевной боли. Но что проку. Что она могла изменить сама? Да ничего.

Постепенно, незаметно закралась в голову Каравайниковой шалая мысль о самоубийстве. Абсурдная мысль. Грязная, по прилипчивая, как любая грязь. Это были те еще метастазы! Цепенящие! Страшные! Но другого выхода найти она самостоятельно не сможет никогда. С душой-чистоплюйкой никогда не помириться. Даже искусственного забвения от наркотиков не получить. Да и как смочь вылечить себя, если утрачена воля к жизни. Если внутри пустота. Такой жизни, навсегда, наедине со своим позором, – ей не вынести. Для этого нужно стать совсем другим человеком. Именно другим. Отказаться от самого дорого, – чести и достоинства, перестать уважать себя. Да и просто противно цепляться за жизнь в ее положении. Бывают моменты, когда живучесть для человека становится – унизительной. Человек не клоп, не таракан, чтобы ставить рекорды живучести. Мне это не нужно, а до других дела мне нет.

Постепенно Каравайникова перестала отгонять мысль о самоуничтожении. Эта мысль давала уже нечто определенное, собирательное. Что-то вроде ближайшей цели. Цель начинала сосредотачивать в одной точке силы воли. Мысль о суициде становилась привычной. Как любая привычка – удобной.

Да, да, да! Удобной! Суицизм проблемы решал легко, в одно мгновение. Можно сказать, – без боли, если как следует продумать способ самоумерщвления. Без боли и навсегда. Полина начинала смиряться с неизбежностью насильственного исхода. А насчет греховности такого поступка…

"Греховности!? – Ненадолго споткнулась мысль Полины. – Где был Всевышний, Всеведущий и Справедливый наш Создатель? Как мог попустить Всевышний, законодатель справедливости, когда ублюдок творил свое черное дело!?"

"Никто не имеет права осуждать женщин, – горячилась Каравайникова, – женщин, которые после подобного унижения кончали жизнь самоубийством. Каждый человек, кому Господь отказал в защите, вправе распорядиться своей жизнью по своему усмотрению. Никто не имеет права заставлять жертву терпеть проклятье унижения всю жизнь только ради того, чтобы не согрешить перед Небесным Пастырем!"

Сначала Полина оробела от своей дерзости. Подошла к иконе Николы Угодника и посмотрела ему в глаза. Нарисованные были те глаза. И она возмутилась на свою робость. Ее прорвало, понесло.

"А ведомы ли Ему страдания его смертной овцы? Да, да! Ведомы ли Богу человеческие ничтожные страдания, когда приходится жить на одной земле, в одном городе, дышать одним воздухом с негодяем, искалечившим твою жизнь?"

Это были богомерзкие мысли, но они погнали кровь мощным потоком, взбодрили увядающий мозг. Богохульство только укрепило ее решимость покончить с собой в самое ближайшее время.

Как ни странно, но именно теперь, после недель ужаса перед своим будущим, отравленным несмываемым унижением, мысль о суициде понемногу стала отрезвлять Полину. Последнюю неделю она обдумывала этот шаг почти спокойно, почти деловито и всесторонне.

Понятно, душа не смолчала. Она негодовала на самоуправство кощунствующей женщины. Душенька грозила за самоубийство адскими карами на "Том Свете". Но душа особа вечная. Пожила с тобой, пока тело было живо, и ушла к Богу за новым назначением. Определят ей очередную роженицу, и поселится она в непорочном тельце младенца. Вечная и счастливая. Так и бродит туда-сюда. Душенька особа вечная, так что, не указ она смертной женщине.

Показалось Полине, что в этот момент, на пике страданий, душа ее от гнева и бессилия пережила клиническую смерть. Закончилась земное дежурство души, надзирательницы, посланной Всевышним для контроля за своей овцой. Душа перешагнула границу тьмы, и увидела нездешний свет: розовый, роящийся, жемчужный.

Нет, это был не свет надежды, которая обещала, что все наладится, что жизнь смертной грешницы-ослушницы вернется в свое прежнее русло. Это был свет прозрения. Свет жемчужный этот предназначался не душе, особе нетленной. Это был сигнал. Сигнал этот предназначался для нее, Полины Каравайниковой. Свет из другого, неземного мира, куда дорога вела через самоубийство, враз разрешающее все проблемы человека потерпевшего жизненную катастрофу.

Женщина эта не распознала сакральное значение жемчужного свечения в ее слишком наэлектризованном воображении, но это уже не имело значения. Сигнал был. Сигнал был благоприятный. Это уже был, какой никакой, а выход из тупика отчаяния. Если решиться пойти на этот запредельный жемчужный свет, она сохранит навечно свое человеческое достоинство.

Едва решение было принято, Полина почувствовала, что между нею и людьми пролегла черта отчуждения. Она добровольно ушла от людей, хотя шаг ее никто не одобрит. Она почувствовала себя преступником. Уже осужденным преступником, заслушивающим пространный приговор. Преступником готовящем про себя для суда свое последнее слово. Это не будет слово оправдания. Ей не в чем оправдываться.