Геннадий Прашкевич - Пятый сон Веры Павловны

О спасении души нынче говорят все, кому не лень, усмехнулся Сергей.

Может, это лучше, чем бездумно чертыхаться, но все равно ссылки на спасение души чаще всего свидетельствуют о внутренней слабости, очень немногие всерьез задумываются о спасении души. Обычно людям в их ежедневной суете некогда задуматься об этом, к тому же, они не боятся ада. Они ежеминутно заняты адом, уже выпавшим им на долю. Они заняты адом, который не первый год поджаривает их бока. Они, конечно, могут умиляться малиновому колокольному звону, но под тот же малиновый звон они запросто разоряют близких друзей, перераспределяют не свои богатства, обворовывают и закрывают шахты, заводы, фабрики, подделывают банковские бумаги. Слишком многие бесы владеют такими энергичными людьми, как Олег Мезенцев или Ленька Варакин. Слишком многие для того, чтобы Мезенцев ушел в бомжи, а веселый мошенник спрятался в монастыре. В монастырь уходят для того, чтобы не лгать, чтобы действительно спасти душу, а Варакин и Мезенцев привыкли к вранью с детства. Вранье – их способ мышления, их основной способ выживания. И для профессиональной проститутки тоже. И для злостного браконьера. И для обаятельного извращенца-директора. И для бывшего советского чиновника. Все, кто попал в черный список майора Егорова, жили, в сущности, враньем. В таких людях, как Мезенцев, бесы бушуют особенно энергичные. Мезенцев никогда не выбрал бы жизнь бомжа, а Ленька Варакин, попади он в монастырь, уже через неделю крутил бы по видаку крутую порнуху, и со всей вложенной в его сердце страстью прельщал тихих монашенок.

К черту! Дались они мне.

До Сергея вдруг дошло, что думает он о Мезенцеве и Варакине не просто так. Он думает о них для того, чтобы отогнать какие-то другие мысли, более сложные, более серьезные, более потаенные. Этот непонятный прибалт, например… Это письмо… Карта… Что-то, конечно, можно считать более важным, что-то менее, но факт тот, что названный прибалт существует, а письмо Морица и карта Суворова пропали…

Проснувшись, Валентина он не застал.

На кухонном столе лежала записка «Позвоню», а за окном неизменный бандитский венок. «Ну, как там? – позвонил он Игнатову. – Не проявились наши мужики?» – Он считал, что никакой информации с утра быть не может, но Коля его огорчил: «Тут Серый звонил из Мариинска. Говорит, побывал у него какой-то рыбак. То ли из Кураковки, то ли из Мураковки, название деревни я не расслышал, связь плохая. Случайно наткнулся в тайге на наших пихтоваров. Похоже, говорит, дела на заимке не важнецкие, помер там кто-то. То ли Кобельков, то ли Коровенков. Сам выбирай». – «Как это помер?» – «А как человек помирает? – удивился Игнатов. – Загнулся. Дал дуба. Откинул коньки». – «Ну, угораздило! – чертыхнулся Сергей. – Ехать надо?» – «Ясный хрен, надо. И срочно», – согласился Игнатов.

И сразу выложил вторую новость:

«Про урода слышал?»

«Про какого еще урода?»

«Ну, ясный хрен, про инвалида!»

«Про Веньку-Бушлата?»

«Можно и так сказать. Говорят, милиция вышла на его след. Весь город об этом судачит. Вроде попал Венька в какой-то специальный приют. Там таких уродов держали десятка полтора, для сбора милостыни. С утра накачают наркотиками, а потом везут по точкам».

«А содержал приют, конечно, отец Даун».

«Ты уже слышал об этом?»

«Не слышал и слышать не хочу!»

Сергей сердито положил трубку.

С приютом, ладно.

С приютом одни слухи.

А вот сообщение от Серого. Это уже серьезно.

Он протянул руку к телефону, но раздался звонок.

«Можешь подъехать к пустырю около городской свалки? – прорезался голос Валентина. – Прямо сейчас. К въезду, – Валентин уже неплохо разбирался в топографии Томска. – Ну, к тому месту, где бомжи опарышей продают».

Тоже радость, болтаться по свалкам, пожал плечами Сергей, но голос Валентина звучал встревожено.

Когда я был живым, я был похож на дым, и дым шести снегов был тоже молодым…

Незабвенный БГ.

Шесть снегов, конечно, нелепо, а вот звучит.

У синих скал я вверх упал, в то время как зеленый бог в мерцании веков себя искал…

Легендарные времена «Аквариума». Но что делает на пустыре Валентин?

Вернулся я домой, и труп любимый мой спросил меня: «Что делал ты, когда ты был живой?.».

У въезда на пустырь поперек дороги стоял облупленный милицейский газик. От него несло бензином и табаком. Незнакомый сержант грубо остановил Сергея, но из-за кустов помахал рукой Валентин: «Пропустите его, сержант». И, не здороваясь, спросил: «Протокол опознания подпишешь?»

Вернулся я домой, и труп любимый мой спросил меня: «Что делал ты, когда ты был живой?.».

В полном молчании, подчеркнутом звоном кузнечиков, Сергей шел вслед за Валентином – мимо ржавого железа, торчащего из бурой травы, мимо выветренных серых костей, покрытых плесенью, мимо обрывков грязного тряпья, газет, целлофана. Воздух был сух, несло мертвечиной. За покосившимся металлическим контейнером, прихотливо поеденным ржавчиной, открылась неглубокая канава. Сухие кустики, похожие на колючку, лишь слегка прикрывали что-то серое, бесформенное, грубо свалившееся в канаву.

Тут же валялась знакомая инвалидная коляска.

Вот тебе и приют уродов! Сергей еще не успел увязать увиденное с Венькой-Бушлатом, но в голове промелькнуло: несовершеннолетний инвалид ездил точно в такой коляске. И даже не в такой, а именно в этой, кажется. Это Сергей и сказал подошедшим сотрудникам милиции.

– Повторите, пожалуйста, – попросил невысокий капитан.

– На такой коляске ездил несовершеннолетний инвалид Венька, – повторил Сергей. – Кличка у него была Бушлат, а фамилию не знаю.

– Взгляните на труп, пожалуйста, – попросил капитан. – Вы знали этого человека?

Сергей взглянул.

То, что он увидел, назвать человеком было трудно, – бесформенная, ужасно распухшая, раздавшаяся масса. Кожа на лице, казалось, сейчас полопается. Да и не лицо, а одна багрово-черная опухоль, кое-где покрытая коростой запекшейся крови. Зеленые мухи суетливо исследовали подозрительные бурые потеки. Рядом с убитым или умершим валялось три пустых бутылки из-под дешевой бормотухи, опорожненная консервная банка и много окурков, – праздновали здесь от души. И вертелась в стороне взбудораженная черная собачонка. Шерсть на загривке стояла дыбом, глаза нехорошо поблескивали. Собачонка явно боялась людей, нагрянувших на пустырь, но уходить не собиралась. Ждала, когда гости покинут облюбованное ею место.

Вернулся я домой…

Венька?…

Сергей вспомнил острую мордочку несовершеннолетнего инвалида.

При жизни у Веньки-Бушлата было не лицо, а именно мордочка. Острая, верткая, с нагло торчащим вперед носиком, с мутноватыми, часто помаргивающими глазками на выкате, всегда водянисто посверкивающими, подло озабоченными, с плоскими, вечно жующими губами, с мелкими желваками, так и ходящими вверх-вниз от непрестанного жевания. А что можно сказать о трупе, распухшем так сильно, что сгладились все морщины?