Андрей Добрынин - Десятиглав, Или Подвиг Беспечности

Однако голод, как говорится, не тетка, до конца к нему не притерпеться, и потому порой я впадал в простительный грех уныния, как то уже описано в первых строках настоящей новеллы. Впрочем, природная любознательность и на сей раз быстро взяла верх над временным упадком духа. Пройдя тихое предместье Геленджика, я вновь отправился бродить по прибрежным горам. В тот день я зашел особенно далеко и неожиданно увидел с вышины дорогу, проложенную по ложбине между горами и петлявшую вместе с ней. Я заинтересовался тем, куда ведет эта дорога, ведь согласно карте города и его окрестностей, которая висела в холле регулярно посещаемого мной санатория для слепых и которую я внимательно изучил, в этих местах не имелось никаких населенных пунктов — пустынные горы, поросшие лесом, тянулись вдоль моря на несколько десятков километров. Хрустя камешками, я скатился на дорогу, поражавшую гладкостью своего покрытия и вообще неимоверно прилизанным видом. В российские населенные пункты такие дороги обычно не ведут, в воинские части — тоже. Я догадался, что впереди должно находиться обиталище какого-то чрезвычайно важного лица, но вот какого? Президент, как известно, отдыхает в Сочи, к нему жмутся и прочие высокопоставленные особы. Там у них имеется свой круг общения, что для них очень важно, поскольку представители власти — люди, как правило, ограниченные, а люди ограниченные всегда по натуре своей коллективисты в том смысле, что им всегда требуется общество себе подобных с раз навсегда установленным привычным стилем жизни. Кто же из наших высоких персон обладает столь независимым нравом, чтобы уединиться в этих безлюдных местах? Размышляя об этом, я шел по обочине дороги в направлении моря. Сзади раздался шум, и мимо меня пронесся новенький "мерседес" с тонированными стеклами. Машина со свистом скрылась за поворотом, а мне пришла в голову запоздалая мысль: какого черта я плетусь туда, где наверняка полно охраны и мне предстоит в лучшем случае потоптаться перед воротами и убраться несолоно хлебавши. В худшем же случае меня могут ожидать крупные неприятности. Я вытащил из-за пазухи найденный мною как-то на пляже бинокль, посмотрел вперед и заметил на поросшем соснами склоне перемещающиеся фигуры в камуфляжной форме и с оружием за спиной. Видимо, охрана патрулировала даже дальние подступы к поместью. Тут меня охватил азарт — мне страшно захотелось выяснить, кто же поселился в этих горах, и более того — если и не познакомиться с ним, то, по крайней мере, понаблюдать вблизи жизнь обитателей таинственной супердачи. Я скользнул с дороги в кусты и, прячась от патрулей за валунами, за кустами, в расщелинах, стал лесом продвигаться туда, где, по моим расчетам, находилась усадьба. Пару раз я слышал шорох хвои и треск сухих сучьев под ногами патрульных. Это были молодые пограничники — они, конечно, вряд ли могли выследить такого хитрого и осторожного человека, как я, вдобавок взявшего в своей жизни немало ценных уроков у охотников и следопытов во всех частях света. Тем не менее осторожность не мешала, к тому же ближе к периметру поместья возрастала опасность наткнуться на охранников-профессионалов. Вскоре я вышел к каменной ограде, аккуратно оштукатуренной и побеленной. В поросших соснами холмах, среди белых известняковых осыпей и откосов эта ограда не казалась чем-то чужеродным, а тянувшаяся по ее верху колючая проволока вполне соответствовала изобилию всевозможных колючих растений, присущему этим местам. Ограда не была снабжена вышками, прожекторами и прочими устрашающими приспособлениями, — видимо, дабы не вызывать мрачных ассоциаций у обитателей поместья. Однако мирный вид ограды меня не обманывал: я понимал, что пулеметы на вышках с успехом заменяются замаскированными телекамерами и совершенной системой сигнализации. Присев на пенек, я погрузился в раздумье, изредка почесываясь от укусов муравьев, лихорадочную деятельность которых не могло подавить даже одуряющее благоухание разогретой солнцем хвои. Я придумывал способ преодолеть ограду незамеченным, однако ничего верного мне в голову не приходило. Задрав голову, я выбрал среди прочих сосен такое дерево, с которого просматривалась бы территория усадьбы, и с ловкостью, выработанной годами скитаний, вскарабкался на самую верхушку, согнав оттуда двух остервенело любившихся белок (видимо, верно сообщение Плиния о том, что по похотливости белки уступают только кроликам). За лениво колыхавшимся пологом хвои могучей дымчато-синей стеной вздымалось море, по которому ближе к черте берегового обрыва перебегали солнечные блики. Заметив вдали разноцветный парус яхты, я подумал, что, возможно, то вышли на прогулку мои друзья-яхтсмены из Новороссийска. Однако затем я вспомнил, что смотреть мне надо в другую сторону. Кое-как вытерев о штаны перепачканные сосновой смолой руки, я вытащил из-за пазухи бинокль и навел его на территорию за оградой. Моим глазам предстали изящный дом в испанском стиле, обширный бассейн и на краю бассейна — прелестная девушка в шезлонге, почти обнаженная, если не считать темных очков и белого лепестка материи на том месте, которое мой друг, известный поэт-песенник Виктор Пеленягрэ деликатно именует "узким вместилищем удовольствия".

Охранников не было видно, но они наверняка пялились из своих укрытий на пышный бюст совершенной формы, упругий даже на вид, на длинные стройные ноги, которые девушка положила на другой шезлонг, на роскошные черные волосы — девушка время от времени встряхивала их сильной точеной рукой, чтобы они поскорее высохли. В другой руке незнакомка держала большого формата книгу в подозрительно знакомом переплете. Подрегулировав резкость бинокля и напрягая зрение, я прочел название "Каторжник любострастья" и удовлетворенно улыбнулся — то было знаменитое подарочное издание моей поэмы, иллюстрированное блестящими, хотя и крайне неприличными гравюрами художника Александра Курбакентова. В следующую секунду я не поверил своим глазам: изящная ручка девушки скользнула в межножье, пальчики проникли под белый лепесток и размеренно задвигались под ним. Девушка поудобнее расположилась в шезлонге и закинула одну ногу на его ручку, не прекращая при этом вглядываться в книгу и ласкать себя. Ее пухлые, красиво очерченные губы в блестящей помаде набрякли и слегка приоткрылись, по телу порой пробегала дрожь. Захваченный этим зрелищем, я едва не свалился с ветки и произнес про себя: "Ну и ну! Она делает это, прекрасно зная о том, что на нее смотрят многочисленные охранники! Просто какой-то Рим периода упадка!" Однако тут же я сам возразил себе: "Полно, не следует так стандартно мыслить. Разве об упадке свидетельствует это прекрасное тело, заключающее в себе, я уверен, не менее прекрасную душу, — ведь духовно убогие люди не читают подобных книг и даже не знают об их существовании. Нет, то, что делает прелестная незнакомка, говорит лишь о внутренней свободе, причем в той ее степени, которой мы, художники, еще только мечтаем достичь". Я почувствовал, что в моем сердце зарождается любовь к загорелой красавице, и сам не помню, как скатился с дерева. В таком восторженном состоянии я был способен на любые необдуманные поступки и вполне мог предпринять лобовой штурм ограды, что, разумеется, не сулило мне ничего хорошего. Однако от беды, которой грозила мне внезапно вспыхнувшая страсть, меня спасли молчаливые обитатели прибрежных лесов. Животные и прежде не раз спасали меня от разнообразных бед, тем самым как бы откликаясь на ту нежную любовь, которую я с малолетства к ним питал. На сей раз посланником благосклонных судеб выступил матерый дикобраз из числа тех, что в изобилии водятся в горах, окружающих Геленджик. Дикобразы, эти искусные копатели, крайне ревниво относятся к захвату своей территории, поэтому неудивительно, что с первого дня возведения в их лесах любых заборов и оград они принимаются делать под них подкопы. Отстреливать их в таких случаях непросто: допустим, охранник замечает на телемониторе, что зверь принялся за подкоп, и вызывает стрелков, но к моменту их прибытия на место преступления дикобраз уже сидит глубоко под землей. Никакая норная собака такого зверя не возьмет — она может забраться в подкоп и сколько угодно там лаять, но при попытке укусить нарушителя она тут же получит порцию иголок в нос. Охране остается лишь топтаться у норы и злобно проклинать свою холуйскую участь. Вот и теперь я заметил матерого дикобраза, который с шумом вылез из кустов, переваливаясь, приблизился к ограде и, сердито сопя, принялся с невероятной быстротой закапываться в землю. Облаком поднялась пыль, зашуршала земля, далеко отбрасываемая мощными лапами, защелкали камешки. Вскоре послышались топот и тяжелое дыхание охранников, но дикобраз к этому моменту уже исчез в норе. Тут я убедился в том, что охотничья техника не стоит на месте — верзилы в камуфляже притащили с собой баллон с краником, напоминавший огнетушитель, и сноровисто пустили в зиявшее под оградой отверстие струю какого-то газа. Видимо, вещество было составлено так, чтобы вызывать у дикобразов максимальное отвращение — зверь не стал заканчивать подкоп и с возмущенным фырканьем задом вылез из норы. На поверхности он тут же пустил в одного из обидчиков струю зловонной жидкости, вызвав у того неудержимую рвоту, а в другого выстрелил пучком иголок, одна из которых угодила в промежность, являющуюся излюбленной мишенью дикобразов. Эти уколы крайне болезненны, но кроме того обычно вызывают воспаление, и в большинстве случаев пораженный фаллос приходится удалять. Охранник дико заорал, выхватил пистолет и открыл ураганный огонь (невзирая на то, что, как я позже узнал, охране было категорически запрещено убивать забавных зверей). Однако дикобраз уже нырнул в кусты и помчался прочь с необычайной скоростью, только кое-где мотались верхушки кустов, обозначая зигзаги движения животного. В результате разъяренный охранник только впустую расстрелял весь магазин. Мысленно я рукоплескал свободолюбивому зверю и потешался над его незадачливыми притеснителями. Постанывая и охая, охранники кое-как забросали нору землей, щедро окурили разрытое место своим зловонным газом и удалились, изрыгая проклятия. Однако дикобраз не зря славится своим упорным характером, — стоило его неприятелям скрыться из виду, как вновь послышались топот его лап и воинственное бренчание иголок. Зверь мгновенно внедрился в рыхлую землю, хотя и отчаянно чихал от запаха газа. Когда он, по моим расчетам, уже должен был вылезти на той стороне, я ползком устремился к подкопу и без колебаний юркнул в нору. Чихая, как и дикобраз, от пыли (земля была каменистой и совершенно сухой) и острого запаха газа, я мгновенно миновал проделанный зверем тоннель и очутился на территории поместья. К счастью, представшее моим глазам пространство в разных направлениях пересекали аккуратно подстриженные куртины вечнозеленых кустарников. Передвигающийся ползком или на четвереньках человек без труда мог укрыться за ними. Мысленно определив местонахождение бассейна, я на четвереньках затрусил в избранном направлении. Затем я обогнул бассейн и, стараясь двигаться бесшумно, чтобы не потревожить любимую раньше времени, вскоре оказался в нескольких шагах от нее, причем меня по-прежнему скрывали кусты барбариса. Красавица продолжала ласкать себя, при этом не забывая время от времени переворачивать страницы книги. По движению ее чувственных губ я угадал, что она повторяет про себя мои стихи, и даже понял, какие именно. Ее шумное дыхание, непроизвольные отрывистые стоны и дрожь, порой пробегавшая по божественному телу, указывали на то, что она приближается к пику наслаждения. После наступившего вскоре прилива сладострастных содроганий я выждал несколько минут, чтобы дать девушке отдышаться, а затем торжественно поднялся над кустами, словно античный бог, выходящий из чащи к облюбованной им пастушке. Девушка заметила меня не сразу — она томно распростерлась в шезлонге, и ее глаза под темными очками, видимо, были закрыты. Однако когда на нее упала моя тень, она почувствовала чужое присутствие. Другая на ее месте вскочила бы, взвизгнула, позвала бы на помощь или просто свалилась бы с перепугу в бассейн вместе с шезлонгом — такие случаи в моей жизни бывали. Но эта девушка только чуть подобралась в шезлонге, подчеркнуто неторопливо сняла очки и взглянула на меня в упор прекрасными синими очами, представлявшими восхитительный контраст с глубокой чернотой ее пушистых волос. "Что-то я раньше вас здесь не видела, — произнесла она грудным бархатистым голосом, который мне так нравится в женщинах. — Можно узнать, кто вы такой?" Одновременно с этой фразой девушка чуть приподнялась и сделала кому-то запрещающий жест. Я посмотрел в ту сторону и увидел, как несколько верзил-охранников, направившихся было ко мне, послушно отступили обратно в густую тень ливанского кедра. Бесспорно, смелость моей красавицы сделала бы честь многим мужчинам. "Литератор, сударыня, — с поклоном отрекомендовался я. — Существо вполне безвредное. Между прочим, автор той книги, которую вы с таким увлечением читаете". Слово "увлечение" я произнес с некоторым нажимом, и моя собеседница слегка изменилась в лице, поняв, что я видел ее одинокие забавы. "Очень приятно, ведь в этой глуши не встретишь других мужчин, кроме болванов-охранников", — сказала она, как бы объясняя, почему предпочитает развлекаться в одиночестве. Одновременно в этих словах прозвучало и завуалированное обещание. "Честно говоря, я уже не в первый раз читаю эту книгу, — призналась девушка. — Она созвучна тому, что я чувствую. Но ведь она вышла несколько лет назад, а вы с тех пор наверняка написали что-то новое. Про вас говорят, что вы невероятно работоспособны, хотя сейчас, — красавица окинула меня критическим взглядом, — сейчас в это поверить трудно. Когда я видела вас по телевизору, вы выглядели как денди, а сейчас вы похожи на лаццарони". "Внешность одновременно и правдива, и обманчива, — улыбнулся я. — Сейчас я и впрямь живу как лаццарони, но делаю это совершенно добровольно. В здешних краях найдется много людей, которые, если я к ним обращусь, мгновенно вытащат меня из бедности. Но такая жизнь позволяет моим творческим замыслам свободно созревать, и я не спешу с ней покончить. Зачем? Ведь если говорить о женщинах, то те из них, которые действительно достойны любви, не оттолкнут поэта, даже если он придет к ним в нищенском образе".