Андрей Добрынин - Десятиглав, Или Подвиг Беспечности

Эти строки я пишу сейчас в той самой квартире. Против ожиданий, осмотром нашего жилища я в свое время остался доволен и не высказал отцу Анны никаких претензий, хотя и не привык миндальничать с буржуями-меценатами. Более того, некоторые предметы восточной старины, являвшиеся частью обстановки, доставили и продолжают доставлять мне истинную радость. Видимо, в буржуазное окружение сверхпрезидента, пусть даже в качестве обслуги, все же проникают образованные люди с тонким вкусом. Это вселяет надежды на общее улучшение обстановки в стране.

Не успели мы с Анной как следует обосноваться в нашей семикомнатной квартире, как сверхпрезидент вернулся в столицу, и жизнь для нас тут же превратилась в сплошной поток развлечений и празднеств. Видимо, заботливый папаша хотел, чтобы я возблагодарил судьбу за союз с его дочерью и оформил этот союз честь по чести, ибо официально мы с Анной были не женаты. Впрочем, принимая во внимание безграничный либерализм моего фактического тестя, я не могу приписать его действиям столь мещанскую мотивацию. Несомненно было одно — что сверхпрезидент стремился произвести на меня впечатление и временами достигал этой цели, поскольку в разгуле он не признавал половинчатости и всякий раз впадал в подлинный гомеризм. Если он устраивал пир, то на этом пиру съедалось и выпивалось больше, чем съедает и выпивает за неделю вся Москва вместе с пригородами; на охоте сверхпрезидент со свитой дочиста истребляли всю живность на территориях, равных по площади иным европейским странам; рыбу они ловили с помощью гигантских сетей, артелей бурлаков и динамита; походы в баню оборачивались вакханалиями с участием сотен проституток, платить которым было не принято — не от недостатка денег, а из чистого гусарства; даже невинная прогулка на речном трамвайчике, предпринятая как-то раз, завершилась потешной водной баталией и геройской гибелью капитана. Круг общения сверхпрезидента явно подбирался по двум критериям: во-первых, по значимости данного лица (гостя) в структуре новорусского государства — это если говорить о товарищах тестя по его нелегкой работе, составлявших более молчаливую, но вместе с тем и более самоуверенную часть общества; другую часть присутствовавших на празднествах составляли люди, часто появлявшиеся на экране телевизора. Частота этих появлений, как я вскоре понял, и являлась критерием для их приглашения. Собственно, других критериев у сверхпрезидента, отличавшегося глубоким невежеством и, соответственно, суеверным почтением к телевидению, и быть не могло. Пишу об этом без всякого осуждения, так как невежество необходимо присуще личности любого нынешнего бизнесмена и политика и, будучи обнаружено мною у моего тестя, являвшегося одновременно и бизнесменом, и политиком, ничуть меня не удивило. Основу идеологии сверхпрезидента составляли забавные суждения, почерпнутые из газет и телепередач рептильно-либерального толка, а также носящиеся в воздухе ходячие представления, формируемые теми же масс-медиа. Однако собственное идеологическое убожество моего тестя ничуть не беспокоило. Да и что ему было беспокоиться? Если с подобными взглядами на жизнь и мироздание он достиг максимального, по понятиям его среды, жизненного успеха, то отсюда, по тем же понятиям, следовал неопровержимый вывод об истинности указанных взглядов. Поэтому сверхпрезидент продолжал веселиться вовсю, в перерывах, однако, не забывая и о работе, то есть давая различные указания своим соратникам и разъезжая по стране, чтобы там и сям метить территорию. Как я подсмотрел однажды в бане, специальные железы для выработки пахучего секрета, служившего меткой, располагались у сверхпрезидента и его соратников между гениталиями и задним проходом, в месте, называемом "просак", и представляли собой как бы вторую пару яичек. Естественно, у сверхпрезидента размер этих желез был самым большим.

Таким образом, публика, принимавшая участие в развлечениях сверхпрезидента, вряд ли могла меня заинтересовать — соответственно и сами развлечения довольно быстро начали мне приедаться, так как в людских сборищах меня издавна привлекало в первую голову содержательное общение, а уж затем зрелища, игры и все тому подобное. Как правило, большую часть дня я ходил полусонный от выпитого и съеденного накануне, да и лечь спать мне частенько удавалось только утром, а такой режим никак не способствует бодрости духа. Дух мой дремал, ни творить, ни общаться ему не хотелось, а при отсутствии духовного общения даже самая любимая женщина вскоре начинает восприниматься как некий докучный предмет домашней обстановки — особенно докучный потому, что, в отличие от обстановки, любимая не стоит на месте, на нее постоянно натыкаешься то там, то здесь, а наткнувшись, не знаешь, что ей сказать. Понятно, что творчество мое пребывало в застое — едва я садился за письменный стол, как волны полудремы уносили мою вялую мысль куда угодно, но только не в направлении развития творческого замысла. Первое время мастерство и самодисциплина выручали меня, и я еще умудрялся что-то сочинять, но с каждым днем это становилось все труднее и труднее. Все чаще я презрительно кривился, перечитывая написанное, и начал испытывать форменный ужас перед чистым листом бумаги. Да, все мои желания исполнялись, стоило мне только открыть рот для того, чтобы их высказать, однако по злой иронии судьбы блага, сыпавшиеся на меня градом и составлявшие предмет мечтаний миллионов современников, были мне не очень-то нужны. Я не испытывал преклонения перед своим тестем, для которого не существовало на Земле ничего невозможного, и хотя его, казалось, постоянно заботило то, как бы еще украсить нашу с Анной жизнь, чувство благодарности спало в моей груди. Напротив, частенько я со злобой косился на тестя, ведь именно навязанный им образ жизни губил в моей душе творческое начало и сделался угрозой для нашей с Анной любви. Вдобавок меня почему-то ужасно злило то, что, несмотря на пьянство, обжорство и неистовый промискуитет, мой тесть остается бодрым, живыи и веселым, а его маленькие голубые глазки излучают все тот же животный оптимизм, что и при нашей первой встрече. Порой мне нестерпимо хотелось обрушить сверхпрезиденту на голову антикварную китайскую вазу (между прочим, его подарок), чтобы заставить его хоть на минуту задуматься над земным преназначением человека, однако затем внутренний голос убеждал меня в бесполезности такой спонтанной акции. Во-первых, мой благодетель все равно ничего не понял бы, а во-вторых, мне бы после этого скорее всего не поздоровилось: по некоторым признакам — обрывкам фраз, не предназначавшихся для моих ушей, выражению лица в иные минуты, — я понял, что сверхпрезидент, как и многие подобные ему богатые бодрячки, умеет, когда потребуется, быть беспощадным.