Аркадий Адамов - Инспектор Лосев

– Славная девочка, – говорит он с одышкой. – Да, да, она, конечно, болела. Язвенная болезнь. Препротивная штука, доложу я вам. Диета. Боли. Весной и осенью обострения. И тогда викалин. И диета еще строже. Но курорт ей помог. Давно ее выпихивал. Весьма помог. Во второй раз должна была сейчас ехать.

– Но это все-таки не такая болезнь, чтобы… Чтобы прийти в отчаяние, правда, Валериан Афанасьевич? – спрашиваю я.

– Господь с вами, – машет пухлой рукой он.

– И никаких других заболеваний не было?

– Ровным счетом. Ну, правда, нервы. Последний год-полтора стал замечать. Она, конечно, не жаловалась. Скрытная девочка, все в себе. Таким натурам, я вам скажу, особенно трудно живется. И еще гордая девочка была, и справедливая. Словом, редкая душа, уж поверьте. Ах, какое несчастье, какое несчастье…

– Вы давно ее знаете? – спрашиваю я.

Валериан Афанасьевич вздыхает:

– К вашему сведению, я на этом участке уже двадцать семь лет. И мать их, Наталью Максимовну, прекрасно помню. А вот отца, признаться, не запомнил. Как Вера-то, младшая, родилась, так он чуть не через год пятки салом смазал.

– А Нину, конечно, знаете?

– Ну как же. Год как замуж вышла. В Подольск, к мужу, переехала. Ребенка ждет.

– Мы не знаем, как ее отыскать. Надо же ей сообщить о случившемся.

– Да проще простого. Я вам адрес дам. Она меня как раз с минувшим праздником поздравила, открытку прислала. Только вот… – он нерешительно умолкает и с тревогой смотрит на меня. – Как ей сказать? Это же травма какая.

Он достает огромный белый платок и, сняв пенсне, трубно сморкается, потом вытирает красную, в складках шею.

– Хотя Нина отнюдь не сентиментальна, – неожиданно добавляет он, засовывая платок в карман брюк. – Сугубый прагматик, если угодно. Дитя века. Характер, между прочим, прямо противоположный Вериному.

– Как вы это объясните? – заинтересованно спрашиваю я. – Вот мы говорим: все зависит от воспитания. А в данном случае? Одна семья, одни условия воспитания, достаток один, двор, школа одни и те же, а характеры-то оказались разные. Чем вы это объясните?

– В данном случае только наследственностью, милостивый государь, – качает седой головой Валериан Афанасьевич. – И потому в идеале, я бы сказал, надо детей в семье воспитывать по-разному, в соответствии с их наследственными чертами характера. Но, увы, сие пока невозможно в наших условиях. Зачем далеко ходить? Вот вам Вера и Нина. Верочка вся была в покойницу-мать. Тихая, сердечная, душевно тонкая. Ее исключительно добром и лаской воспитывать надо было. Так покойная Наталья Максимовна только и могла. Так обеих дочек и воспитывала. А Нину, между тем, надо было строго, требовательно, даже сурово держать. Она, видите ли, не только деловита и расчетлива. Это я уж так вам сказал, чтобы не вдаваться. А Нина еще и хитра, и завистлива, и жадна. Она всюду только выгоду ищет. Я ведь обеих девочек превосходно знаю. Наталья Максимовна не один год у нас в поликлинике процедурной сестрой проработала. Да, так вот, Нина… Она и замуж вышла, думается мне, не без расчета. Муж-то ее какой-то немалый пост занимает по торговой части. Ну да ладно, – неожиданно спохватывается он. – Разболтался. Уж извините великодушно. Старость, она удивительно болтлива, сам замечаю. Никогда прежде таким не был, уверяю вас.

Он, по-моему, и обаятельным таким раньше не был. Встречаются, знаете, лица у стариков, которые только годы, кажется, сделали такими милыми и мудрыми. Вот и Валериану Афанасьевичу ужасно идут и эта седая, всклокоченная грива волос, и старомодный костюм с цепочкой часов, и пенсне, которые давно уже никто не носит, и я их видел, кажется, только у Чехова на портрете.

– Спасибо вам, – говорю я. – Все, что вы мне рассказали, нам очень пригодится. Мы должны точно установить, что случилось с Верой.

– Ну да, ну да, – кивает седой головой Валериан Афанасьевич. – А как же? Иначе нельзя. Дело у вас такое. Святое дело, справедливое. И нелегкое, само собой. Как же тут не помочь, разрешите спросить? Это же просто… непорядочно.

– К сожалению, это еще не всем понятно, – говорю я.

– Господи, да что же может быть справедливее, чем покарать за злодеяние? – удивленно восклицает Валериан Афанасьевич, и круглое румяное лицо его неожиданно становится серьезным. – Человек должен жить свободно, безбоязненно. Он для этого создан. Он без этого не может человеком себя до конца ощущать.

– Это верно, – соглашаюсь я. – Человек должен жить безбоязненно. Это самое главное.

– Именно это, – кивает седой головой Валериан Афанасьевич. – И не только безбоязненно думать или говорить, что думаешь, но и поступать. Не во вред другим, понятное дело. Скажем, куда-то ехать, где-то жить, где-то работать, встречаться с друзьями, гулять с девушкой. А тут вдруг, в какой-то момент, изволите ли видеть, появляется на моем пути некто и вторгается в мою жизнь, а то и обрывает ее по своему звериному произволу. Так как же за это не карать? Не-ет. Ваша работа наиважнейшая, как я ее понимаю, конечно. Хотя она у вас вроде медали.

– Это как же понять? – улыбаюсь я.

– А вот как. Две стороны. Как повесить. Важно, молодой человек, правильно повесить. Иначе, доложу вам, обратная картина может получиться, произвол, допустим, бездушие и формализм. В нашем медицинском деле тоже, замечу вам, такая опасность присутствует. Но у вас, мне кажется, особенно, как нигде, уж очень у вас острый инструмент в руках.

Я молчу. Старый доктор говорит, в общем-то, знакомые и бесспорные слова, но говорит он их так, что мне кажется, это моя собственная совесть мне это говорит, а знакомые слова наполняются вдруг особым, свежим и мудрым смыслом.

– Опять заболтался, – виновато говорит Валериан Афанасьевич и машет пухлой рукой. – Простите великодушно. Деловой человек, минута небось на счету, а я вас тут… А! Так адресок Нинин запишете?

– Обязательно. Он у вас с собой?

– Именно что. Я его, изволите ли видеть, в книжечку себе переписал. Вдруг, думаю, пригодится. И вот как раз…

Он, сопя, лезет под халат и из кармана пиджака медленно извлекает старую, рассыпающуюся книжечку, стянутую тонким резиновым колечком, как коробочка с лекарством. Валериан Афанасьевич, сняв колечко, раскладывает книжку на столе перед собой. Многие из замусоленных страничек в ней приходится даже не перелистывать, а перекладывать. Видно, что служит эта книжица доктору с незапамятных времен. И еще я замечаю, как много фамилий в ней обведено неровной чернильной рамкой. Это все ушли от него друзья, наверное. У стариков много потерь.

Но вот Валериан Афанасьевич утыкается толстым пальцем в одну из страничек своей книжки и не торопясь диктует мне адрес Нины Топилиной. То есть теперь уже не Топилиной, а, оказывается, Сорокиной.