Аркадий Адамов - Инспектор Лосев

Впрочем, не проходит и часу, как я уже полусытый иду снова по набережной и вскоре, не дойдя самую малость до мастерской хромого Сергея, сворачиваю на одну из улиц. Дом, где живет семья Чумы, где-то тут, недалеко, на территории большого санатория. Жена Кольки работает там поваром.

Вот, наконец, начинается и бесконечная решетчатая ограда санатория. Она сплошь увита диким виноградом, так что даже сейчас, сквозь паутину голых веток, ничего не видно. Около больших красивых ворот установлена будка для сторожа. Когда я подхожу, появляется и он сам, не старый, потрепанный человек в пальто и форменной фуражке с желтым околышком, лицо отекшее, невыспавшееся, глаза опухшие и сердитые.

Я прохожу мимо него, небрежно бросив через плечо:

– Инспекция.

Какая именно, я, пожалуй, затруднился бы сказать, но чутье подсказывает мне, что это наиболее сейчас простой и безболезненный способ пройти на территорию. Название нашей фирмы производит порой слишком уж сильное впечатление и служит поводом для всяких домыслов. Расчет мой верен. Сторож, очумело глядя на меня, молча берет под козырек.

И вот я уже иду по длинной, обсаженной кипарисами аллее, огибаю огромное светлое здание санатория, потом еще одно здание, поменьше, с окнами чуть не во весь этаж, видимо медицинский или какой-нибудь процедурный корпус. Возле него я встречаю пожилую женщину в белом халате и, следуя ее указаниям, иду дальше. Наконец где-то в самой глубине красивого парка, даже сейчас красивого, в это время года, я обнаруживаю длинное двухэтажное светлое здание, обхожу его и вижу перед собой знакомую ограду, а за ней довольно оживленную улицу. Нужный мне дом как раз и выходит на нее.

Я отыскиваю четвертый подъезд, поднимаюсь на второй этаж и звоню в квартиру тридцать один. Звоню раз, другой, пока, наконец, дверь не открывается, и я вижу перед собой высокую, худую старуху в очках, на острые плечи накинут темный платок. Взгляд из-за очков колючий и настороженный. М-да. Беседовать подряд с двумя старушками – это, пожалуй, многовато. Но ничего не поделаешь, служба…

– Здравствуйте, Ольга Петровна, – говорю я.

– Ну здравствуй, коли пришел, – отвечает старуха, подозрительно оглядывая меня и вовсе, кажется, не собираясь пригласить войти.

Наконец старуха спрашивает:

– Кто же такой будешь?

– Насчет сына вашего пришел поговорить. Из милиции я.

– А меня не касается, чего там с ним, – уже враждебно отвечает старуха. – Это пущай он сам за себя отвечает.

– Он сам и ответит. Но только узнать нам его надо получше. Вот и решили с вами побеседовать. Разрешите?

– Ничего такого о нем не знаю, – сердито отвечает Ольга Петровна, по-прежнему загораживая дверь. – И говорить со мной не о чем. Больная я.

– Может, он вообще вам не сын? – усмехнувшись, спрашиваю я. – И у нас ошибочка вышла, не туда я пришел?

– Ну сын. Не откажешься. Это вон жена может отказаться.

– Не зря, наверное, отказывается.

– Ну, там, зря или не зря, это уж наше дело.

– Совершенно верно, – соглашаюсь я. – Это дело семейное. Но все-таки разобраться нам с вашим Николаем надо по справедливости.

– Жди от вас справедливости, как же.

– Так я вижу, вы и сами ее не хотите.

– Мое дело, чего я хочу.

– Нет, – резко отвечаю я. – Не ваше… Колькино это дело. Вы для него сейчас хуже чужой, смотрю, а я вроде лучше матери получаюсь. Вас вот уговариваю.

– Ишь ты, – насмешливо ухмыляется старуха, – какой выискался. «Лучше матери!» И чего тебе от меня надо, репей?

– Зайти к вам и поговорить.

– Вот ведь пристал, – неприязненно говорит старуха. – Ну, заходи, коли так.

Она отодвигается, и я переступаю порог. В маленькой передней вешаю пальто и иду вслед за старухой в комнату. Она обставлена куда лучше той, в которой я был утром. Здесь разместился полированный новый гарнитур, венгерский, наверное, или румынский, на полках длинного серванта, за стеклом, стоят хрустальные вазы, красивый чайный сервиз, еще какая-то посуда. На круглом столе с пестрой салфеткой посередине стоит еще одна ваза, низкая и широкая. К столу аккуратно придвинуты тяжелые, гнутые стулья, у стены огромный диван. Под потолком, над столом, висит большая чешская хрустальная люстра. Да, полный достаток в этом доме, словно и не сидит вот уже в третий раз в тюрьме глава семьи, бандит и убийца… Ну да что уж там. Зато, наверное, жена труженица.

– Ну, говори, – все так же враждебно обращается ко мне старуха, прямо садясь на край дивана, словно аршин проглотив, и не думая предложить сесть мне.

И я говорю, первое, что приходит в этот момент в голову:

– Колька опять сидит. Ему бы передачу послать.

– Бог поможет…

– Ну нет, – неожиданно для самого себя запальчиво возражаю я. – Надо помочь. Не вы, так… пусть Ермаков помогает.

– А он-то с какой стороны? – как будто удивляется старуха.

– А с той. Он, если по совести говорить, и вам помочь должен.

– По совести-то – не говори. Нет ее ни у кого, нет и отродясь не было. Беречься людей надо, а не помощи ждать. У каждого на заднем уме чего-то растет. Завсегда чегой-то за спиной прячет, чегой-то через тебя или кого другого хочет себе достигнуть. Слава богу, навидалась.

– Вот вы и Кольку научили так к людям относиться.

– А чего же не научить, коли верно?

– Вот преступник и вышел, грабитель, чуть не убийца.

На старуху мои слова не производят никакого впечатления.

– Э, полно, – равнодушно машет она рукой. – Этому что учи, что не учи. Это само образуется, изнутри.

– А люди кругом уже ничего сделать, по-вашему, не могут? Конечно, с матери да отца начинать бы надо, да поздно уже.

– Ладно, ладно. Это ты все про себя оставь. Чего пришел-то?

Прямо неприступная какая-то старуха, бесчувственная.

– Как все-таки Колька-то у вас свихнулся, не расскажете?

– Кто его знает. Я воровать не учила.

– А кто же учил? Друзья-приятели, что ли?

– Ну! Кому же еще и учить?

– Кто же они такие будут?

– Ты у него у самого спроси, у Кольки. Я-то почем знаю?

– Эх, Ольга Петровна, – вздыхаю я. – Неужто вы добра своему Кольке не хотите? Неужели и словечка за него не замолвите?

– Ты лучше у него спроси, кому он-то добра хочет? Мать уже наполовину в могилу свел, жену старухой сделал, дочка, как травинка, растет без отца. Так пусть хоть подохнет, не сын он мне. Из сердца я его давно вырвала. И все. И не береди. Ничего больше не знаю.

Она поджимает тонкие, сухие губы и отворачивается.

– И Гвимара Ивановича не знаете?

– Не знаю.

– И Льва Игнатьевича?

– И его тоже. Пусть они все вместе с ним подохнут. Понял? Все они такие.

Злость клокочет в ней, неутихающая злость на весь свет. Колька тому причиной? Или Колька – это уже следствие? Сейчас не узнаешь. И ведь ничего о сыне не спросит, ничего. Что ж, она и в самом деле вырвала его из сердца? Но разве возможно это?