Константин Туманов - Трущобы Петербурга

— Очень вам, доктор, благодарен; теперь мне, в свою очередь, приходится заняться анализом, — сказал я, унося с собой дробь, пыжи, патронташ и ружье покойного.

В патронташе я нашел несколько зарядов совершенно одинаковой дроби, такой же мелкой, как вынутая из черепа, пыжи были тоже совершенно одинаковы. Я разрядил ружье, где оставался один ствол заряжен, и там, как дробь, так и пыжи оказались совершенно сходными с найденными в черепе. Наконец, я позвал Федора и приказал ему принести ружье и патронташ барина. В патронташе Трутовского было только два заряда; и дробь в этих зарядах была несколько покрупнее; ружье было заряжено на оба ствола, и когда я разрядил, то и там дробь была такая же крупная, как и в патронташе. Это обстоятельство, в связи с найденным в кармане покойного платком с затянутым узлом и показанием Варвары Яковлевны, окончательно убедили меня в том, что между приятелями была именно американская дуэль — «или ты, или я». Жребий, в вид узла на собственном платке, вынул Трут, значит, он и должен был сам с собой покончить. И он не заставил себя долго ждать, тем более что находился еще под влиянием сна и предсказания гадалки, которое, по странной и непонятной случайности, сбывалось теперь с такою точностью. Конечно, будь у Трута другая натура и другие чувства к Варваре Яковлевне, он бы протестовал, боролся и нашел бы другой выход из такого положения, но в том-то и дело, что чувства-то тут и не было никакого, а были просто с обеих сторон животные инстинкты; натура же у Трута оказалась мелкая, трусливая…

ПОКА Я ВОЗИЛСЯ со своими исследованиями дроби, пыжей и прочего, доктор закончил свое «потрошение», вымылся и пришел ко мне.

— Ну, что, господин следователь, cherches la femme?

— Конечно, как всегда и во всем.

— И что же нашли? Она красива, интересная?

— Очень. Завтра сами увидите, если хотите.

— Ну, это меня, пожалуй, мало интересует, а вот что, Александр Петрович, я вам скажу: теперь только десять часов, сейчас набросаю вам акт вскрытия — и я свободный гражданин, так не сыграем ли мы с вами хоть в пикет? Карты, как и инструменты, я всегда аккуратно вожу с собой на следствие.

— А, ну вас к богу! Идите лучше прогуляйтесь перед сном — здесь отличный сад, а я приведу тем временем в порядок все то, что наделал за сегодня.

— Вам не надоело? Удивляюсь, право!

— Ну, идите, гуляйте, а поужинаем мы, пожалуй, вместе, если Федор нам что-нибудь приготовит.

Утром, на другой день, доктор укатил в город, а я попросил к себе Трутовского. Вид его, когда он вошел ко мне, был ужасно усталый, измученный, и мне его стало искренно жаль. «Тоже, — думал я, — кандидат на тот же конец, да только с большими осложнениями. Трут хоть холостой был, а этому еще предстоит помучиться; Варвара Яковлевна постарается доставить ему еще не мало страданий. О, эти женщины!..»

— Извините меня, пожалуйста, что я поведу с вами беседу на ту же тему, но еще, может быть, более неприятную и щекотливую для вас. Но что будете делать? Наша обязанность — доискиваться правды.

— Что прикажете? — сухо спросил меня Трутовский.

— Видите ли, я добыл следствием неоспоримые данные, что у вас с Трутом была американская дуэль из-за вашей супруги… Вы не будете теперь отрицать этого?

Трутовский сосредоточенно смотрел в одну точку и молчал.

Я повторил свой вопрос.

— Право же, мне положительно все равно: обвините ли вы меня в убийстве Трута, признаете ли, что у нас с ним была американская дуэль или, наконец, что он сам застрелился! В интересах правосудия вам это необходимо знать, ну, доискивайтесь! Обстоятельства в этом грустном деле сложились так, что вывод можно сделать любой из трех; угодно вам назвать меня убийцей, называйте, судите и отправляйте на каторгу. Это ваше право, господин следователь, и я больше вам ничего не скажу, и, надеюсь, после этого я вам больше не нужен?

— Вы, пожалуйста, успокойтесь, не волнуйтесь, Владимир Иванович; я вовсе не хочу ни судить вас, ни ссылать на каторгу, а только прошу вас помочь мне в этом деле, осветить его мне, насколько возможно.

— Решительно никакой помощи не могу я вам здесь оказать и даже много об этом говорить, слишком близко дело это касается меня, — и от вас зависит придать ему ту или другую окраску. Протестовать и жаловаться на вас я не буду, и на суде скажу не больше того, что сказал вам.

В душе я был совершенно согласен с ним и прекрасно понимал, что прямых указаний того, что между ними была американская дуэль, нет; есть только более или менее основательное предположение по поводу узелка на платке покойного, который тоже, конечно, мог там быть случайно. Наоборот, есть все данные для того, чтобы предполагать здесь несчастный случай. Поэтому допрашивать Трутовского дальше — значит бередить его больную рану и вооружать против себя человека, а потому больше из желания соблюсти формальную сторону я сказал ему:

— Прекрасно, я вас больше беспокоить не буду, но я вынужден просмотреть ваши бумаги, равно как и бумаги покойного. Поэтому разрешите мне немного порыться, при вас, конечна в вашем кабинете.

— Сделайте одолжение, если это вам нужно.

Мы отправились в его комнату, и я добросовестно перерыл там все, все ящики письменного стола, все книги, просмотрел счеты, но никакого даже намека на что-нибудь подходящее к делу не нашел.

Я поехал в усадьбу Трута и там проделал то же самое, но, кроме двух-трех лаконичных записок Варвары Яковлевны о месте и времени свиданий, тоже ничего не нашел. Записки эти найдены частью в неоплаченных счетах покойного, а частью — в старом платье.

Что мне приходилось дальше делать?

Да ровно ничего; дело передать воле божией, а тело Трута — земле. Я снял арест с Трутовского, простился с ним и уехал в город, а на хуторе занялись похоронами Трута.

ЧЕРЕЗ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ я представил свое следственное производство об убийстве Трута на рассмотрение своего начальства и скоро совсем о нем забыл.

Прошло два-три месяца после этого, и в N-ске опять волновался прекрасный пол, опять судили и рядили о том, что жена Трутовского, измученная невозможным с нею обращением мужа, сбежала к матери своей в Я-но, где её скоро подцепил один из инженеров, бывших в этой местности на изысканиях железной дороги, и увез с собой в Москву. Скоро также стало известно и то, что Трутовский, выживший из дому Варвару Яковлевну, запил, что называется, мертвую, хозяйство окончательно порушилось, и он сам через два года умер от пьянства. Умирая, он сознался немногим его окружавшим, что у него действительно была американская дуэль с Трутом из-за жены, которая ему изменяла.

— О том, что они меня обманывают, — говорил умиравший Трутовский, — я догадывался давно, возмущался, ненавидел их обоих, но сдерживал себя и вида не показывал; но когда Федор рассказал мне про беспутство их в городе, тут уж всякое мое терпение и сдержанность лопнули, и я решил тогда же с ними обоими покончить. Сначала я принялся за Трута, и девятого августа мы с ним отправились на охоту. Все время, пока мы не вышли далеко в степь, ни я, ни он не проронили ни слова, но как только я увидел, что усадьба далеко осталась позади нас, а кругом степь-могила, я остановился и сказал Труту: «Видишь ли, Иван Петрович, несколько лет я принимал тебя у себя в доме как друга, больше того — как брата родного, поил, кормил, часто выручал тебя из беды, словом, окружал тебя заботами и вниманием. Тебе всего этого, оказывается было мало, и ты начал меня обкрадывать, да, именно, обкрадывать, и в то же время, издеваясь над моей честью, ты хохотал над моей добротой и доверчивостью! Ты, мерзавец, сделал мою жену своей любовницей, у меня в доме, в том самом, который оказывал тебе такое внимание, такое широкое гостеприимство. Этим ты хотел заплатить за все мое добро? Так знай же, что зло всегда наказывается, и суд над тобой будет мой: не жди от него для себя пощады!» Я хотел его тут же, сейчас на месте уложить, как собаку, но потом раздумал и сказал: «Вынимай платок, вяжи узел и тяни!» Можете себе представить, он, подлец, дрожал, как в лихорадке, и, бессмысленно поводя кругом своими выпученными, помутившимися глазами, вертел в руках платок, что-то бормотал и никак не мог завязать узла! Я вырвал у него платок, завязал и, туго затянув на одном конце узел, два конца подал Труту. «Тяни, мерзавец, скорей», — крикнул я ему. Он машинально взялся за один конец платка, а я за другой — и узел оказался в его руках. Уставив на меня свои глупые глаза, он стоял на одном месте и молчал. «Ну, что смотришь? Жребий твой; иди, подлец, подальше от меня и кончай, да смотри, стреляй пометче, чтобы мне не пришлось тебя пристреливать, как собаку. Срок — час». Я пошел в одну сторону, а Трут, немного постояв на месте, — в другую. Я сильно волновался; от страшной боли голова моя трещала и готова была развалиться. Чтобы заглушить свое волнение и сколько-нибудь отвлечь внимание, я стал стрелять по чему попало, лишь бы стрелять, и все прислушивался к выстрелу в стороне Трута. Выстрела, однако, не было, и так как мне показалось, что условный час прошел уже давно, то, чтобы посмотреть, где находится Трут, я взбежал на курган, которых в нашей степи очень много. Курган этот был довольно высокий, и видно с него было далеко. Скоро я заметил движущуюся черную точку: это и был Трут. Около него бегала собака. Я присел на кочку, закурил папироску и начал следить и ждать. Дело склонялось к вечеру, и в степи царила мертвая, глубокая тишина; только без устали трещали кузнечики да дружно и звонко отбивали перепела вечернее «пить-идем»… Но вот черная точка остановилась, через минуту показался над ней небольшой клуб дыма, а затем уже донесся до меня отдаленный и глухой выстрел. Когда дымок рассеялся, черной точки видно не было, и в степи опять стало тихо, как в могиле. Я вздохнул свободно, голова у меня как-то сразу болеть перестала, и я, позвав свою собаку, вернулся домой. Как ни в чем не бывало я завалился спать и спал отлично. Утром рано пастухи известили, что выстрел был меток, и я отправился посмотреть на мертвого негодяя. Мне уж очень пса было жаль, а Трута нисколько; собаке собачья и смерть, думал я, глядя на вывалившиеся на траву мозги, по которым уже ползали муравьи и мухи, делая свое разрушительное дело. Тут-то я и сообразил, что сделал большую ошибку, не заставив негодяя хотя карандашом написать на каком-нибудь клочке бумаги, что он покончил с собой сам. Следователь долго меня изводил, но улик прямых нет, значит, и суда нет. Суд надо мной совершился сам собой. Покончив с живым Трутом, я не мог отделаться от Трута мертвого, и мне пришлось его похоронить у себя в усадьбе. Впрочем, это было мне, в конце концов, и на руку, так как с женой я решил учинить другую расправу. Регулярно каждый день, вечером, я стал водить жену на могилу Трута, где заставлял её становиться на колени и подолгу молиться за своего милого возлюбленного. Сначала она крепилась, лила обильные слезы, но, в конце концов, не выдержала и сбежала к матери, а потом и ещё куда-то — не знаю, да и знать не хочу. Теперь я умираю и, конечно, прощаю их обоих. Если она жива и явится за получением тех жалких крох, которые после меня останутся, передайте ей это, пожалуйста.