Константин Туманов - Трущобы Петербурга

Вереницей несутся мимо неё кареты, коляски, ландо, пыль столбом от экипажей, пешеходы покрывают все тротуары, но Маруся не обращает на это оживление и движение никакого внимания, поспешно удаляясь подальше от всего этого, занятая мыслями о себе и матушке…

Дома Марусю ожидали нерадостные вести. У матушки усилились припадки кашля. Чахоточный румянец предательски разливался по исхудалому лицу больной и предсказывал скорую печальную развязку. Маруся дала ей лекарства, подкрепила силы больной вкусным куском мяса и вином, а затем пригласила доктора, который тут же недалеко и жил. Доктор тщательно осмотрел больную, выслушал и прописал какое-то успокоительное лекарство.

Уходя, он отвел Марусю в сторону и прямо ей объяснил, что опасность очевидна и близка.

Что было делать несчастной девушке?

Ей нужно было и ухаживать за больной матерью, быть готовой к её смерти и хотя что-нибудь приготовить для будущего концерта; кроме того, ей нужно было привести в порядок единственное свое белое платье, в котором она решила выступить пред глазами сотни людей в своей необычайной роли. Тысячи мыслей проходили в голове бедной двушки; думала она и об исходе болезни матушки, о своем полном сиротстве и одиночестве, о концерте в клетке со львами, исход которого трудно было предсказать и, наконец, думала она о Вавилове, который, наверное, будет там в цирк, увидит её и, конечно, узнает…

Ночь она провела без сна у постели матери, которой к утру сделалось несколько лучше. Днем она попросила соседку-старушку посидеть около больной, а сама, захватив арфу — единственную вещь, оставшуюся от когда-то вполне приличной обстановки, ушла к соседям, где и принялась разыгрывать давно забытые вещи, мелодии которых была навеяна первою страстною любовью молодой девушки. Странное дело! Она так давно не бралась за арфу, так давно не играла, но как только пальцы коснулись струн — они запели о том именно, о чем она старалась не думать, чего так боялась. Бедняжка, она и теперь еще любила…

Играла она чрезвычайно грациозно и с большим чувством, и если принять во внимание обстановку концерта, не трудно было предсказать рев и стон восторгов толпы, всегда жадной до подобных исключительных зрелищ. Маруся чрезвычайно была обрадована, что матушке сделалось значительно лучше. Она вновь пригласила доктора и тихонько попеняла за неосновательность его предположения.

Доктор был старик, опытный немец и чахоточных видел в своей практике немало. Он только улыбнулся, покачал головой и сказал Марусе:

— Чудес более на свете нет, а маленькая отсрочка возможна.

Он велел как можно больше давать больной крепкого бульону и вина и сказал, что вечером наведается, так как возможно, что к вечеру будет у больной перемена. Маруся обрадовалась, так как, конечно, предполагала, что перемена будет к лучшему. Оставив около матушки старушку, она под каким-то предлогом вышла из дому и, захватив арфу с собой, помчалась на извозчике в цирк.

Было около двух часов, когда она остановилась у громадных ворот цирка. Джон-Буль был уже там и любезно ее встретил.

— Прекрасно, сударыня. Вы даже захватили с собой и укрощающее орудие! Вот мы сейчас и испытаем его силу. Пойдемте, вы покормите немного зверей, а затем сыграете мне что-нибудь.

В цирке был страшный рев: львы с остервенением бросались на куски мяса и пожирали их чуть ли не с костями. Помощники Джон-Буля с длинными железными прутьями суетились около клетки и унимали особенно рассвирепевших хищников.

— Вот видите, какие они буйные, когда голодны и насыщаются, а насытятся, — те же овцы. Явление это, впрочем, всего лучше проверить на людях; поверьте, люди — те же звери. Пойдемте в мой временный здесь кабинет, вы там мне сыграете что-нибудь, а потом уже явимся к ним с деликатесами в виде чистого мяса, без костей и с кровью… Вы не обратили внимания, сударыня, на аршинные афиши, расклеенные уже по всему городу и возвещающие ваше благосклонное участие в завтрашнем представлении?

— Правду сказать, я так была занята своими мыслями, что даже не смотрела, по сторонам и не видала столбов с объявлениями.

— Напрасно. Ну, а скажите, как здоровье вашей матушки? Простите, я раньше об этом не осведомился.

— Благодарю вас, сегодня ей как будто бы лучше.

— Ну, и прекрасно; значит, это отразится на вашем спокойствии и на успехе. Я очень рад.

Кабинет, куда они вошли, представлял из себя длинную комнату, по стенам которой висели фотографии клеток со львами, афиши с большим портретом самого Джон-Буля, счета и прочее. Убранство комнаты составляли два-три кресла, обтянутые клеенкой, конторка, гардеробный шкаф и потертая, тоже обитая клеенкой софа.

Было сыро и неуютно; два газовых рожка тускло освещали кабинет укротителя.

— Вот смотрите афишу! Публика страшно заинтригована.

Девица из общества М. И. Б*** войдет в первый раз в клетку страшных животных и даст среди них чудный концерт на арфе.

Я назначил цены вдвое дороже, и уже теперь идет бойкая торговля в кассе, Можете быть уверены, что не останется ни одного перепроданного места, и еще придется ставить стулья в проходах. Словом, ваша мысль прекрасна, и вы за нее дорого возьмете! А теперь будьте любезны, сударыня, устройтесь здесь как-нибудь и сыграйте мне намеченные вами вещицы для концерта.

Маруся выдвинула одно кресло на средину кабинета, села и, установив около себя арфу, взяла несколько аккордов. Затем пальцы её забегали по струнам, и, против воли девушки, полились звуки песни о любви, страданиях, глубокой тоске…

Практичный американец застыл на месте от восторга. Он жадно впился своим пронизывающим взглядом в лицо девушки, как будто стараясь не пропустить ни одного ее движения, ни одного звука, вылетавшего из-под её тонких пальцев скользивших по струнам арфы то слишком быстро, то медленно и плавно. Когда Маруся закончила, Джон-Буль быстро вскочил со стула и своими мускулистыми, громадными руками потряс её бледную, маленькую ручку.

— Я поздравляю вас, дитя мое! Великолепно, чудно, восхитительно! Будьте любезны, еще что-нибудь в таком же роде. Это, видно, чисто русский мотив; в нем столько мелодии, столько безотчетной грусти.

— Нет, это скорее малороссийский мотив; это — моя импровизация, а я малороска, — ответила Маруся.

— А скажите, кто вас учил играть на арфе? Какой чудный инструмент!

— Охоту именно к арфе вселил в меня отец, а уроки давали мне лучшее здешние учителя. Когда-то мы имели средства, и отец для моего воспитания ничего не жалел.

— Чудно, прекрасно! Я никогда ничего подобного не воображал себе и, правду сказать вам, смотрел на появление ваше в клетке львов с арфой, как на декорацию, которая известным образом обеспечивает наш сбор, ну а теперь я вижу, что мало того, что вы приведете сюда несметную толпу… вы игрой своей тронете до слез, проймете её за черствое сердце.