Константин Туманов - Трущобы Петербурга

Что было дальше… не помню.

Помню его крик, после ужасный крик ребенка, и я упала на пол.

Потом оказалось, что я, нанося смертельный удар этому мерзавцу, уронила на пол ребенка, а потом всем телом упала на него и задушила…

Ребенка я жалею. Сколько бы он мне теперь доставил утешения, как бы скрасил он дни моего ужасного одиночества, пустой, никому ненужной жизни?

— ТАК ВОТ ВИДИТЕ теперь, кто я и как это случилось. Я убийца и детоубийца. Довольны ль вы теперь «историей одной каторжницы»?

— Очень вам благодарен, но скажите, у вас хороший был на суде защитник? Вас должны были бы оправдать.

— Защитник у меня был по назначению суда. Знакомых, повторяю, у меня никого не было, и дела, значит, до меня не было никому. Я и не апеллировала, а прямо покорилась своей участи Я ее заслужила!..

— А вам иногда не бывает жаль Ричарда?

— Жалеть Ричарда? Вот уж по отношению этого негодяя никакой жалости быть не может. Я, если бы это можно было, вторично укокошила бы его!

— Это очень жестоко.

— А со мной как поступили? Подумайте только, что я пожертвовала для него всем на свете, а от него получила только позор и оскорбления…

Тут был подан нам поезд, и я скомандовал садиться по вагонам. Серая масса задвигалась, засуетилась на платформе. Схватив свои мешки с казенными вещами, каторжане поспешили в вагоны занять свои места.

Я вновь поблагодарил Чарноминскую и пожелал ей счастливого пути и всего лучшего в жизни. Она кивнула мне и уныло побрела к своим товаркам. Мне искренно было жаль эту бедную, несчастную женщину. Скоро поезд наш тронулся, и мы выехали из Киева в Одессу.

Состоя на служба в N-ской конвойной команде, я часто сопровождал арестантские партии по железной дороге от Ломжи до Варшавы и обратно. Раз отправляясь с этапом в Варшаву, я получил от своего начальства бумагу, которой предлагалось мне усилить в пути надзор за ссыльно-каторжным Станиславом Борзсковским, намеревающимся бежать.

Бумагу эту я получил за несколько минут до отхода поезда, и, когда он тронулся, я позвал унтер-офицера и велел привести каторжника Борзсковского ко мне в купе, а сам в ожидании прихода разыскал его путевой документ и начал внимательно просматривать. В документе между прочим значилось, что бывший дворянин Станислав Максимильянович Борзсковский, 20 л., «ссылается в каторжные работы на пятнадцать лет за вооруженное нападение ночью на усадьбу помещика Яна Жегулевского, насилие над владельцем усадьбы, неоднократный переход границы, грабеж и покушение на убийство».

Ну, подумал я, это гусь действительно лапчатый, нужно за ним смотреть в оба.

— Привел, ваше благородие, — отрапортовал, появляясь в дверях купе, молодцеватый унтер-офицер, прерывая мои размышления.

— Давай его сюда, — приказал я.

В купе, побрякивая кандалами, вошел рослый и красивый брюнет, с огромными черными усами и матовым цветом лица, правильные черты которого дополнялись живыми карими глазами. Одет он был по форме: в серый арестантский халат. В руках была такого же сукна фуражка, сырые онучи и высокие башмаки. Костюм его дополняли тяжелые, заржавленные кандалы, средина которых на особом ремне прикреплялась к поясу. Правая сторона головы была тщательно выбрита, а на спине толстого халата виднелись три злополучные буквы Л. Г. Ц. (Ломжимского губернского правления), нашитые из желтого сукна. Несмотря на свой неприглядный костюм, Борзсковский на первый взгляд не внушал ничего страшного и отталкивающего, а напротив, показался мне даже симпатичным.

— Тебя звать Станислав Борзовсковский?

— Так точно.

— За что судили?

— За переход границы, разбой, грабеж и покушение на убийство, — по-арестантски, скороговоркой ответил Борзсковский.

— Так молод еще, а столько уже натворил преступлений, — заметил я.

— Постарше-то, ваше благородие, если бы был, того бы уже не сделал.

— Ну, а какое еще там насилие ты употребил над помещиком? — допрашивал я.

— Высек нагайкой, и больше никакого насилия.

— За что же?

— Это, ваше благородие, длинная история — история целой моей жизни. Для вас она не интересна, а мне грустно об этом вспоминать, — понурив голову и нервно теребя в руках свою арестантскую шапку, тихо проговорил Борзсковский.

Мне часто приходилось расспрашивать самых закоренелых преступников об их проступках, и немногие из них уклонялись от желания порисоваться своим удальством и похвастать умением рассказывать, причем обыкновенно привиралось вдвое. Между тем Борзсковский без всякой рисовки, просто и обыкновенно отвечал на мои, так сказать, официальные вопросы, а когда дело коснулось причин, побудивших совершить преступление, до которых мне, собственно, не было дела, так как я не судебный следователь и не прокурор, да, наконец, он уже осужден и несет наказание, Борзсковский так же просто заявил, что это, мол, интересно только для него одного. Это мне понравилось и вместе с тем заинтересовало меня.

Я приказал унтер-офицеру подать чаю, и когда тот все приготовил, я выслал его, а Борзсковского усадил, предложил ему чаю и начал с ним беседовать, так сказать, запросто. Понемногу я опять навел его на интересовавший меня вопрос, и он, постепенно увлекаясь, вот что рассказал мне про себя.

В ЛОМЖИНСКОЙ ГУБЕРНИИ, почти на самой границе Пруссии, стоит богатая усадьба Жмудь. Усадьба живописно расположена на высоком берегу одного из притоков Нарева, и ее белые каменные постройки с остроконечными башенками и красной черепичной крышей видны за несколько верст. В начале восьмидесятых годов в усадьбе этой жил сам владелец Ян Жегулевский, с семейством, состоявшим из жены и маленькой единственной дочери — красавицы Генриеты.

Управляющим имения был мой отец, тоже дворянин. Когда-то он имел собственное имение в Радомской губернии. Отец мой был давнишним другом пана Жегулевского, почему и был принят в дом владельца не как служащий, а как близкий, родной человек. Я и Генриета постоянно играли и росли вместе, так что родители наши в шутку называли нас женихом и невестой. Время шло, мы подрастали, и нужно было начинать нас учить. К Генриете был приставлен целый штат бонн и гувернанток, а меня отвезли в Ломжу, в гимназию. Мы стали видаться реже, но зато праздники и каникулы ожидались с величайшим нетерпением.

Наша датская привязанность друг к другу усиливалась постепенно другим чувством, и хотя мы ясно не могли этого определить, однако желание быть постоянно вместе являлось для нас такой же необходимостью, как воздух. Прошло несколько лет — Генриете было четырнадцать, а мне пятнадцать. Хотя я был способный и талантливый юноша, но учился в гимназии плохо и вел себя еще хуже, так что из 7 класса родителей попросили меня взять.