Константин Туманов - Трущобы Петербурга

Родители меня хорошенько пожурили, пригласили учителя и начали готовить дома в земледельческое училище, но подготовка шла не так успешно, как росла и крепла любовь между мной и Генриетой.

Родители ее, наконец, обратили внимание на нашу слишком уж дружескую дружбу и запретили нам видеться не на их глазах. Это только подлило масла в огонь, и любовь запылала вовсю; начались осторожные свидания в укромных комнатах обширного барского палаццо и как будто бы случайные встречи в отдаленных аллеях старинного парка.

Мы дошли и до пламенных объятий и до жгучих, не детских поцелуев; давались клятвы верности, строились воздушные замки, планы и разные несбыточные предположения.

Да, хорошее, чудное было это время, а лучше всего то, что мы были детьми! В одну из пылких минут мы были застигнуты врасплох одной из бесчисленных гувернанток — немкой Эммой Карловной. Как мы ни просили эту проклятую Эмму не говорить о нашем свидании никому, немка по долгу службы и свойству своей натуры донесла обо всем родителям Генриеты. Дело выходило скверное — немка, должно быть, поусердствовала в своем доносе, и родители не на шутку всполошились.

Генриета была подвергнута строгому допросу, а меня на другой же день отвезли в Кельцы, в земледельческое училище. Перед отъездом, однако, мы хотя на минуту, но все-таки свиделись, обменялись какими-то безделушками на память и вновь поклялись друг другу в вечной любви.

Прошел год — домой меня не брали, а лишение это восполняли усиленной присылкой, перед каждыми праздниками, изрядной суммы денег, причем родители каждый раз меня уведомляли, что Генриета никогда даже не вспоминает обо мне, а между тем мы усердно между собой переписывались, несмотря на самый строгий за этим надзор. Письма Генриете я посылал на имя ее горничной Стаей — очень преданной ей девушки. В письмах этих я твердил Генриете одно, что жить без нее не могу и что я в конце концов ее выкраду из родительского дома, словом, совсем как в романах.

Такая страстная любовь моя сильно трогала молодую девушку, а мое твердое решение выкрасть ее распаляло ее молодое, пылкое воображение.

Наконец в одном из своих писем я известил Генриету, что скоро с нею непременно увижусь. Дело было летом. Действительно, через несколько дней после этого в усадьбе появился пожилой, с длинной бородой шарманщик, который, остановившись перед окнами барышни, усиленно наигрывал разные чувствительные вальсы и романсы. Трудно меня было узнать в этом маскарадном костюме. Генриета сначала не обратила внимания, а потом выслала с Стасей два злотых. Получая от горничной деньги, я тихонько назвал ее по имени и просил пригласить барышню выйти посмотреть мою шарманку. Свидание наше удалось как нельзя лучше; мы условились свидеться на другой день за парком, в лесу, и я спокойно уходил со двора, преследуемый гурьбой мальчишек и стаей дворовых собак. Вот тут-то и вышел случай, который перевернул все вверх дном. Отмахиваясь от собак палкой, я как-то неосторожно задел рукой свою приставную бороду — та слетела и упала на землю, ее подхватили мальчишки и с криком и гамом помчались к дому. Доложили пану, и в усадьбе все сразу всполошилось. Как я ни улепетывал на ближайшую станцию железной дороги, но меня на полпути нагнали и воротили в усадьбу. Можете себе представить, в каком смешном виде предстал юный возлюбленный Генриеты перед лицом ее грозного родителя?

Я с юношеским пылом и откровенностью высказал пану Яну свои чувства к Генриете и свои будущие благородные намерения, но, обруганный унизительными словами, я тут же, при помощи дворни, был постыдно выпорот и под конвоем камердинеров отправлен затем в Кельцы, в училище.

Родителей моих в это время в усадьбе не было, и когда, по приезде, они узнали об этом, то отец мой разругался с своим бывшим другом, бросил ему в лицо доверенность, оставил службу у Жегулевского и переехал с матушкой в Ломжу. Униженный и оскорбленный возвратился я в Кельцы. Чувство злобы против пана Яна закипело во мне с такой силой, что я не находил себе нигде места. Скоро к этому присоединилось еще и другое. На два-три моих письма, полных самой страстной любви и отчаяния, я получил в ответ от Генриеты несколько холодных строк, причем она еще советовала мне прекратить с нею переписку, так как «все это ни к чему не приведет».

Я совсем упал духом. Ко всем невзгодам присоединилась еще и измена! Потом я хладнокровно начал обсуждать свое положение: действительно, Генриета красивая, богатая и знатная девушка, а я мелкий дворянин, не получивший даже хорошего воспитания, в руках у меня еще нет никакой специальности — какие же тут шансы для будущей жизни? Поэтому я начал прилежно заниматься, чтобы потом, с дипломом «ученого агронома» в руках, явиться открытым претендентом на руку Генриеты.

Так прошло около года, мы более не переписывались, я усердно занимался, и время близилось уже к выпуску, как вдруг я узнал, что Генриета выходит замуж за молодого помещика и что молодые будут жить в Жмуди. Весть эта как громом поразила меня, и я решил отплатить и пану Яну за свой позор, и Генриете за вероломную измену. От щедрых посылок родителей у меня составился порядочный капиталец, и я, махнув на все рукой, скрылся за границу.

Как родители меня ни искали, они не могли даже узнать, где я. Между тем я бежал сначала в Австрию, а потом перебрался в Пруссию, где скоро сформировал шайку отчаянных головорезов, вооружил ее револьверами и, обещая хорошую поживу, перешел границу. Выжидая удобного случая, мы до поры до времени скрывались в густом лесу около самой усадьбы Жмудь.

Случай этот скоро представился: в деревне был какой-то праздник, на котором гуляла вся дворовая челядь, которую посланные мною сподручные напоили контрабандным вином и коньяком.

Была осенняя темная ночь. Осмотрев у всех револьверы и сделав последние указания, я часов около двух осторожно подошел к барскому дому. В усадьбе было все тихо — все спали мертвым сном, и ни в одном окне огромного барского дома не было видно огня. Собакам были брошены бычачьи рога, налитые салом, и они тихо их грызли и молчали. Зная все входы и выходы в доме, мне не трудно было расставить своих часовых так, чтобы из дому никому нельзя было ни выйти, ни войти, и я, надев маску, с самыми ловкими из шайки, через кухню, которая оказалась незапертой — проник в дом. Дверь из кухни я потом за собой запер и изнутри забаррикадировал шкафом и комодом. Открыв потайные фонари, мы принялись хозяйничать; я спешил пробраться в спальню пана Яна, а потому мы быстро проходили комнату за комнатой, и запирали за собой каждую дверь на ключ.

Замки хотя и щелкали, но пока еще никого не разбудили, и, наконец, я достиг комнаты пана Яна. У дверей спал его верный камердинер, который проснулся и хотел было кричать, но ему тут же заткнули глотку, связали и бросили под кровать. В огромной спальне, рядом с кабинетом, на дорогой кровати с инкрустациями и мягкой пуховой постели безмятежно почивал пан Ян.