Константин Туманов - Трущобы Петербурга

— Вы напрасно такого ужасного мнения о Сахалине. Как далекая ссылка, он, действительно, страшен, но на Сахалине скорее, чем в Сибире, образованный человек может хорошо устроиться.

— Как же это я могу там устроиться… интересно?

— Прежде всего вы не забывайте, что правительство, заботясь о скорейшей колонизации Сахалина, на котором теперь более пятнадцати тысяч русского населения, занято в настоящее время прочной постановкой там врачебного и школьного дела, для какой цели и выписывает из Европейской России докторов, фельдшеров и учителей, которым платят немалые деньги. Тяжело будет только первый год, в течение которого вы должны себя хорошо зарекомендовать перед тамошним начальством и ни в чем не проявлять своей злой воли, то есть не бунтовать, исполнять распоряжения, не делать попыток к побегу и не склонять к тому других.

— Полноте, разве мыслимо женщине бежать с Сахалина?

— Значит, мыслимо, когда оттуда бежала Софья Блюнтшвейн, или, как ее звали, Золотая Ручка. Вы, конечно, не только не бегите, но, устроившись учительницей, выйдете за какого-нибудь тамошнего начальника замуж и заживете припеваючи.

— Ну, замужество совсем мне не улыбается.

— Господь с ним!

— Я нечто подобное уже испытала и, как видите, горько за это наказана.

Чарноминская несколько успокоилась и даже повеселела, почему я тут же спросил ее:

— Расскажите, если можно, как случилось с вами это несчастье?

— Не думаю, чтобы для вас моя печальная история представляла какой-нибудь интерес, но если вы уж так хотите — извольте, я вам расскажу все.

Кстати, мы отсюда еще, должно быть, не скоро выберемся, и нашего поезда не видно.

Чарноминская прекрасно говорила по-русски, и только когда сильно начинала волноваться, в речи ее замечался польский акцент. Говорила она музыкальным, чарующим голосом, так что ее можно было прямо заслушаться.

РОДИТЕЛИ МОИ БЫЛИ богатыми помещиками Петроковской губернии, и я у них была единственная дочь. Любили они меня до баловства, до безумия, в особенности мать. Когда нужно было серьезно заняться моим воспитанием, родители переехали в Варшаву и отдали меня там в лучшую гимназию. Училась я прекрасно и этим еще больше как бы поощряла родителей меня баловать. Как в имении, так и в Варшаве, родители жили на широкую барскую ногу; постоянно вечера, балы, карты, словом, не проходило дня, чтобы у нас не обедало несколько человек, а вечером собиралось уже целое общество. Отец любил поиграть в карты и еще более любил поухаживать за хорошенькими женщинами. Последнее обстоятельство очень часто служило предлогом для ссор между родителями, после которых я всегда заставала мою бедную матушку в спальне в слезах.

Это я видела и, не зная настоящей сути дела, осуждала отца. Так шло до окончания гимназии. Когда я была в последнем классе, родители мои, как оказывается, проживали последние гроши когда-то огромного состояния, и когда я закончила гимназию и с наградой в руках, счастливая и довольная, прибежала домой — вместо радости, объятий и поцелуев увидала матушку всю в слезах, взволнованную и несчастную. Отца не было дома, и матушка сообщила мне, что мы окончательно разорены.

Петроковское имение было давно уже продано, денег не было, и даже все что есть в квартире могло быть завтра же описано и взято кредиторами. Дальше я узнала все, о чем, впрочем, раньше догадывалась, хотя от меня это тщательно скрывалось. Я узнала от матери и про распущенную жизнь отца, и про его позорное, по отношению к нам, поведение. Не успели мы с матушкой обо всем хорошенько переговорить и вдоволь наплакаться, как через парадную дверь поспешно вошел к нам полицейский чиновник и объявил нам, что отец застрелился в гостинице…

Вот чем ознаменовалось мое первое вступление в жизнь! После похорон отца квартиру нашу буквально разграбили кредиторы, и мы не успели даже спасти своего белья и платья и только в чем были — переехали в какой-то ужасный номер. У матушки сохранилось в кошельке всего-навсего двадцать пять рублей, на которые нам предстояло прожить неопределенное время. Что было делать? О себе я заботилась мало. Я и раньше подумывала о всякого рода случайностях, вроде того, что со временем, быть может, придется поступить в гувернантки, чтобы прокормить себя и успокоить мать, которая, под влиянием глубоких душевных страданий, в особенности в последние годы, заметно как-то хирела и, видимо, носила в себе зародыш какой-то тяжкой болезни. Я обратилась к матери одной своей гимназической подруги — знатной и важной даме, которая приняла во мне живейшее участие и скоро устроила меня, на очень хороших условиях, гувернанткой в семейство одного богатого железнодорожного чиновника Бэского. Я отлично устроилась и прекрасно зажила, отдавая весь почти свои заработок моей бедной матушке. Надломленное здоровье матушки, однако, не выдержало, и мне через год после смерти отца пришлось похоронить и мать. Я осталась буквально ода. Родные у меня хотя и были, но я редко их видела, так как между ними и отцом издавна существовала какая-то вражда. Между тем жизнь моя и служба у Бэского отлично шла, и я прекрасно себя у них чувствовала до переезда в имение, недалеко от Варшавы. На лето туда приехал сын Бэских, Ричард, двадцати лет, воспитывавшийся в Санкт-Петербурге, в одном из инженерных институтов.

Ричард был старшим и единственным сыном, остальные дети были девочками, которые и состояли на моем попечении. Ричард был кумиром всей семьи и бичом для всех служащих у Бэских. Будучи своенравным и избалованным юношей, он при своем богатстве не знал преград своим желаниям; разные бонны, компаньонки и чтицы, которых в дом Бэских было огромный штат, безропотно сносили его ухаживания и ласки. Правда, он был очень красив, ловок, имел хорошие манеры, прекрасно ездил верхом, но был безнравственный и испорченный до мозга костей.

Вот он-то и атаковал меня своими ухаживаниями с первого дня приезда в имение. Так как на все мои отказы, зачастую очень и очень нелюбезные, Ричард твердил, что он меня любит и готов для меня идти на все, то я обо всем этом заявила тете Бэской, просила ее содействия. Она меня внимательно выслушала и любезно заметила, что перед такой красотой как у меня, трудно устоять не только ее «бедному, больному» сыну, но и принцу крови, и что она с ним переговорит.

Я поблагодарила за довольно пошлый комплимент, и больше него из этого не вышло; только тетя стала ко мне еще более любезной и внимательной и постоянно восторгалась то моим туалетом, то прической, то тактом и уменьем «ладить с детьми». Последние способности теперь только заметили и старались их как-то особенно оттенить, и за них я оказалась завалена всякого рода подарками и сюрпризами от тети.