Константин Туманов - Трущобы Петербурга

— А ведь не будь этого, вам, полковник, пришлось бы трудненько с этой бандой справиться.

— Совершенно справедливо. Хотя мы превосходили их численностью и вооружением, но они были в избе, и пока мы выломали бы дверь, они могли бы ранить многих и кого-то даже убить. При трех злодеях нашли револьверы, а ножи-то у всех были.

— Что же их, судили? — допрашивал я полковника, крайне заинтересованный его рассказом.

— А как же… Все трое в каторгу пошли, и на долгие сроки.

На вокзале мы любезно расстались, причем полковник обещал при следующей встрече рассказать мне еще какую-нибудь историю в этом роде.

САХАЛИНСКАЯ ПАРТИЯ ССЫЛЬНОКАТОРЖНЫХ женщин отправлялась из Москвы раз в год, в августе месяце. Конвоировать одну из этих партий до Одессы пришлось как-то и мне. За сахалинские партии нам полагаются двойные прогоны и суточные, и я был доволен предстоящей мне командировкой. Но и помимо материальной стороны, командировки эти представляли для нас, конвойных, интерес еще и в том отношении, что мы избавляемся на некоторое время от однообразных и скучных поездок по Курскому и Нижегородскому трактам. Между тем как поездка в Одессу, хотя и продолжительная, но разнообразная, да и пожить несколько деньков в Одессе, этом большом приморском городе, после пыльной Москвы, доставляет, конечно, немалое удовольствие.

Партия ссыльнокаторжных женщин отправлялась в количестве ста человек, и когда я прибыл в тюрьму, старший писарь оканчивал принимать последний десяток. Прием партии происходил в так называемой «сборной» комнате пересыльной тюрьмы, представляющей из себя громадную, с восемью толстыми колоннами, очень высокую залу, в которую хотя и вливается масса света через широкие решетчатые окна, но благодаря темно-серой краске, в которую окрашены все стены и колонны — она кажется суровой, неприветливой и печальной. Здесь происходит процедура их сдачи в тюрьму, или отправки по этапу…

Когда я пришел, картина была следующая: около стола приемки конвоем от администрации толпилось человек десять, налево размещались принятые уже, и солдаты обыскивали их вещи. Посреди зала статуей застыл высокий полицейский — полковник с Георгием в петлице тужурки и с надвинутой на самые глаза громадной форменной фуражкой. Это был начальник тюрьмы. Внимательно следя за происходящим, он при необходимости немедленно и толково отдавал стоявшим около него помощникам и надзирателям надлежащие распоряжения.

Когда я к нему подошел доложиться, одна из принятых уже конвоем каторжниц о чем-то стала его просить.

— С удовольствием, но это не от меня зависит, — пожевывая свой седой ус, отвечал ей полковник, и, увидав меня, подошел вместе с нею.

— Вот кого просите, — сказал он, здороваясь со мной.

— В чем дело? — обратился я к арестантке.

— Я больная женщина и часто прибегаю к разным успокоительным средствам. Я везу их с собой с самой Варшавы. Сейчас, при обыске моих вещей, конвойные все эти лекарства выбросили и не дозволяют везти их дальше.

— Наоборот, теперь-то они будут вам необходимы, при двухмесячном морском плавании, — сказал я.

— Это, ваше благородие, я уже говорила вашим солдатам, но они твердят свое: «Не положено».

— Хорошо, я сейчас попрошу доктора пересмотреть вашу аптеку, и, конечно, все, что необходимо для дороги, он позволит взять.

— Будьте так добры.

Когда арестантка ушла, полковник сказал мне:

— Вы знаете, эта несчастная женщина из хорошей и благородной семьи. Двадцать с лишком лет тому назад, когда я служил в Варшаве, я отлично знал ее родителей. Нелли была тогда очень маленькая, и я ее почти не помню. Родители были помещики и широко жили, занимая громадную квартиру на одной из лучших улиц. Я часто у них бывал.

— Кто же она?

— Она полька. Фамилия ее Чарноминская, а имя — Корнелия. Дочь помещика, она прекрасно окончила гимназию, и так как у родителей ко времени ее выхода из гимназии ничего не осталось и они сами умерли, она вынуждена была поступить гувернанткой в одно богатое семейство, а из гувернанток, как видите, прямо на каторгу.

— Что же она такое сделала?

— Убила мерзавца-любовника и задушила ребенка.

— Как же это случилось? — допрашивал я полковника.

— Ну, батюшка, это целый роман, и выслушать его у вас не хватит времени, да я в таких уж подробностях и не могу вам рассказать. А вы попросите ее сами — она вам и расскажет все. Жаль, знаете, бедную молодую женщину. Ей только двадцать шесть лет!

Я записал ее фамилию в свою записную книжку.

Партия скоро вышла из тюрьмы и направилась на Курский вокзал. Случай поговорить с Чарноминской представился мне лишь в Киеве, где стояли наши вагоны, и партия, в ожидании подачи новых, была размещена на платформе. Я вызвал Чарноминскую из партии, и когда она выделилась из серой массы своих товарок и медленно подходила ко мне, — внимательно ее рассматривал. В тюрьме я не обратил на Чарноминскую особенного внимания и только теперь заметил, что передо мной была настоящая красавица. Она была высокого роста и, несмотря на свой неприглядный костюм, заметно было, что она прекрасно сложена. Чарноминская была совершенной брюнеткой; роскошные черные волосы окаймляли красивый смугловатый овал лица и, растрепавшись в дороге, густыми прядями выбивались из-под белого, форменного платка. Я прямо залюбовался ею и в связи с рассказом полковника проникся к ней глубоким сочувствием. Я несколько смутился и не знал, как начать с нею разговор.

— Скажите, вам не пришлось прибегать к своей аптеке, которую вы так отстаивали в Москве? — спросил я Чарноминскую, чтобы как-нибудь завязать разговор.

— Благодарю вас, пока еще нет.

— Я думаю, что до Одессы вам и не придется к ней прибегать; погода чудная, в вагонах тесноты особенной нет; вот на пароходе, там другое дело.

— А вы думаете, что хорошей погоды и воздуха совершенно достаточно, чтобы человек, в каком бы он ни был положении, чувствовал себя хорошо, — несколько обидчиво заметила Чарноминская.

Я сконфузился и поспешил сказать:

— Я, конечно, говорю о внешних причинах, а не о других каких-нибудь.

— Вот именно эти другие причины и дают мне чувствовать, что до Сахалина я не доеду — это свыше моих сил! Вы только подумайте, сколько я перенесла горя, стыда и лишений, и что еще предстоит мне впереди.

— Да, со слов полковника я несколько знаком с вашим несчастьем, но я так и не понял в чем там дело.

— Что же тут понимать? Из моего путевого документа вы можете все видеть и все понять: я и убийца, и детоубийца, и за это, «при смягчающих вину обстоятельствах», присуждена к четырехлетним каторжным работам. Словом, перед вами — каторжанка, и больше ничего! Ха, ха, ха, ка-то-ржанка — хорошо как звучит это слово — не правда ли? Боже мой! Боже мой, того ли я ждала от жизни! Да если бы знала да выдала это, я бы удушила себя, отравилась, еще когда была в гимназии и получала двойки, которые меня так сильно огорчали, и лучше бы было!.. — Она разволновалась, и слезы ручьями потекли из ее красивых глаз. Я утешал бедную женщину, как мог, и когда она несколько успокоилась, заметил: