Константин Туманов - Трущобы Петербурга

Я сдернул с него одеяло и, приставив дуло револьвера к груди, приказал вставать и немедленно выдать все наличные деньги и драгоценности. Это он исполнил беспрекословно, и когда все добро перешло в карманы моих товарищей, я сказал пану Яну, что сокровища эти не для меня, а для меня — тут я сбросил маску — нужна его спина, чтобы рассчитаться за прежнее.

Сначала он ругался, потом молил пощады, потом грозил правительством, тюрьмой, но удар моей нагайки по спине дал ему понять, что все это мне известно и ровно ничего не значит. Пан Ян был связан по рукам и ногам, голову ему накрыли подушками, и я всыпал, ему должно быть, штук пятьдесят горячих.

Плохо пришлось барскому выхоленному телу, и как пан Ян меня ни молил, но я отсыпал ему и проценты за такую же порцию, полученную мною три года назад. Когда он немного пришел в себя, я попросил проводить меня к Генриете:

— Хочу повидаться с нею, как прежде, на твоих глазах, — сказал я пану, но вдруг со двора послышался выстрел, потом другой. Нужно было уходить не теряя времени. Связанного пана мы бросили, и я быстро прошел знакомой дорогой к двери на террасу, а оттуда в сад. Часовых своих я уже не нашел, на дворе стоял шум, гам. Я дал протяжный свисток и быстро скрылся в лесу, желая перебраться сейчас же в Пруссию, но не тут-то было. Выстрелы и свистки услыхали пограничные солдаты, и мы угодили им прямо в руки.

Однако мы все-таки сопротивлялись, но меня ранили и схватили. Только четверо из шайки благополучно скрылись. Оказалось что же? Камердинер, которого мы бросили связанного под кровать, как-то развязался, пролез на чердак, с чердака на крышу и давай оттуда звать на помощь и жечь там спички. Мой часовой пожелал его оттуда спустить как филина и дал выстрел, потом другой. Это услыхал управляющий, разбудил работников, и они помешали мне повидаться с Генриетой и с нею еще свести счеты…

КАК СУДИЛИ, К чему присудили — вам известно, и, как видите, я собственно ничего страшного не натворил, а так молодость сгубил, из-за любви на каторгу попал, — закончили Борзовсковский.

— Скажите, — спросил я, — что же вы сделали бы с Генриетой, если бы удалось вам тогда с нею свидеться?

— Я показал бы ей жалкую фигуру выпоротого мною отца, выпорол бы тут же ее мужа и тем доказал бы, что я не забыл нанесенного мне оскорбления, и, в лице ее мужа, отомстил ей за ее вероломство. Таким образом все близкие ей люди были бы выпороты.

— Да, но стоило ли из-за этого подвергаться такому тяжелому наказанию? — заметил я.

— Что будете делать! Я уже вам сказал, что молод был… Теперь бы я уже этого не сделал.

Я отпустил Борзсковского в свой вагон, никакого надзора за ним не усиливал, и в Варшаву прибыли мы без всяких покушений на побег кого-нибудь из арестантов. Из Варшавы Борзсковсий на другой же день был отправлен в Москву.

ПО ДЕЛАМ СЛУЖБЫ мне нередко приходилось бывать в одной из московских тюрем, начальником которой состоял энергичный и дельный полковник Геков. Свою тюрьму он называл не иначе как город ком и был отчасти прав, так как в ней в былые годы свободно размещалось до четырех тысяч арестантов, да и нормально она была выстроена на 2800 человек.

Как-то раз, окончив свои занятия в конторе тюрьмы и туго набив свой портфель разными показаниями и протоколами, я уже уходил домой, но в воротах повстречался с полковником.

— Доброго здоровья, батюшка, — сказал он, сжимая мне руку в своей огромнейшей длани. — Что же, набили свой мешок, да и домой торопитесь, боитесь, что у меня тут под вечер ограбят? По бродяжничьим делам, я думаю, все больше у нас копаетесь?

— Всяких у вас тут наберется довольно, — отвечал я.

— Но бродяг, батюшка, больше всего, они и нас завалили прошениями об открытии звания. Для них прошли вольные времена, и теперь, согласно новому распоряжению, не охота идти на Сахалин наравне с ссыльно-каторжными.

— Да, это для них был большой сюрприз.

— Нет, вы только послушайте, какой я одному «непомнящему» преподнес недавно сюрприз! Удовольствие быть со мною знакомым обойдется ему не меньше пятнадцати лет каторги!

— Как так?

— Так, я сам узнал одного бродягу, уличил и заставил во всем сознаться. Представьте себе, что я с этим канальей встречался в обществе и был хорошо знаком. Сначала он думал было меня дурачить и утверждал было, что я обознался и перепутал, но вы знаете меня, — если я уж за что возьмусь, добьюсь своего. Так и здесь.

— Это интересно! Кто же он, расскажите, пожалуйста, полковник.

— Кто он на самом-то деле, я и до сих пор затрудняюсь прямо сказать, так как последнее его показание еще не проверено на месте, но за кого я знал его до приятной встречи здесь в тюрьме, я вам расскажу.

Когда я служил в К-ском полку в Варшаве, я часто бывал в семействе моего товарища по полку Бэйского, состоявшем из жены, мужа и сестры жены, девицы. Все они были люди очень веселые, симпатичные, гостеприимные, и у них всегда было приятно проводить время. С самим Бэйским мы были на «ты» и нередко за стаканом вина просиживали до глубокой ночи. Он был вспыльчивый, но большой добряк, и в полку его все любили. Часто у них бывали вечера, на которых играли в карты, плясали и пели.

На этих вечерах в последнее время между нашим братом военным начал показываться штатский — некий Лясий, который мне при первом же знакомстве показался чрезвычайно несимпатичным. Он был какой-то слащавый и приторный в разговорах и любезностях, слишком предупредительный и всем как бы искал случая чем-нибудь угодить, подделаться. Красоты в нем я никакой не замечал, правда, он был высокого роста, хорошо сложен, но его кудрявая голова с выпуклыми глазами и толстыми, отвислыми, как у лошади, губами напоминала мне болванов, выставленных в окнах хороших парикмахерских. Женщинам между тем он нравился и подкупал их больше всего тем, что, как дилетант и поверхностный во всем человек, он немного играл на рояле, немного пел, умел вальсировать — словом, имел внешность и лоск, на что так падки женщины.

Чем он занимался, кто он и что он, как я, так и сам Бэйский не знали, а между тем Бэйский сам его где-то раскопал и ввел в дом, где его любезно принимали и где он стал, как потом я уже заметил, для госпожи Бэйской самым желанным гостем. После данному обстоятельству я, впрочем, ничуть не удивлялся.

Госпожа Бэйская была ветреная, пустая женщина и в подобных только людях, как Лясий, видела настояние таланты. Талант у Лясия, действительно, не замедлил проявиться. Летом Бэйские еще жили на даче, недалеко от Варшавы, куда супруг только раз или два в неделю мог приезжать отдохнуть. Как-то раз мы отправились с Бэйским на дачу в страшную погоду. Лил дождь как из ведра, ветер дул такой, что едва можно было держаться на ногах. Тем не менее мы, шлепая по колени в грязи, около десяти часов вечера добрели до дачи.