Рекс Стаут - Острие копья [litres]

Я принялся возражать:

– Но почему бы не…

– Нет. Чтобы она сожгла эти банкноты, получив вместо них деньги из твоей расходной книги? Нет. Она не пошла бы на это, но если бы и пошла, то я не согласился бы на сожжение денег даже ради спасения самой красоты, какая бы могила ни была уготована ей. Уничтожение денег – единственное подлинное святотатство, которого ныне мы только и можем гнушаться. По-видимому, ты не понимаешь, что эта сотня означает для мисс Фиоре. Для нее это невероятная награда за отчаянный и геройский поступок. И теперь, когда деньги благополучно вернулись в свой тайник, отвези ее домой. – Он принялся выбираться из кресла. – До свидания, мисс Фиоре. Я сделал вам исключительный комплимент, допустив, что вы отвечаете за свои слова. Всего хорошего.

Я прошел к двери и позвал ее.

На обратном пути я не доставал ее, хотя так и кипел от злости: после похищения и почти часового катания с шиком она взяла и оставила нас в дураках! Но сотрясать воздух из-за нее было бессмысленно. На Салливан-стрит я не без довольства просто высадил ее на тротуар, решив, что Вулф и так был достаточно галантен за нас обоих.

Девушка стояла и ждала на тротуаре. И когда я потянул рычаг переключения передач, она сказала:

– Благодарю вас, мистер Арчи.

Она проявила галантность! Она переняла это у Вулфа. Я ответил:

– «Не стоит» я тебе не скажу, Анна, но всего хорошего, и без обид, – и с этим покатил прочь.

За те полчаса, что я отвозил Анну Фиоре домой, у Вулфа случился рецидив. Этот был весьма скверным, и он продлился три дня. Когда я вернулся на Тридцать пятую улицу, он сидел на кухне за маленьким столом, за которым я обычно завтракаю, пил пиво – три бутылки уже были пусты – и спорил с Фрицем относительно добавления лука-резанца в тарталетки с помидорами. Я постоял и молча послушал несколько минут, а затем поднялся в свою комнату, достал из шкафа бутылку ржаного виски и налил себе стаканчик.

Я никогда толком не понимал природы его обострений. Порой казалось очевидным, что это всего лишь обычная подавленность и хандра, как в тот раз, когда при расследовании дела Пайн-стрит нас подвел водитель такси, однако в другие разы им совершенно не находилось объяснений. Все вроде шло гладко, и мне казалось, что мы вот-вот упакуем посылку и отправим ее наложенным платежом, как вдруг Вулф без малейших на то причин утрачивал всякий интерес. Он просто давал отбой, и все. Что бы я ни говорил, это не производило на него ни малейшего впечатления. Обострение могло длиться от одного дня до двух недель, но случалось и такое, будто он дал отбой навеки и не возвратится, пока не подвернется что-нибудь новенькое. В такие периоды он либо не вылезал из постели, питаясь лишь хлебом да луковым супом, отказываясь видеться со всеми, кроме меня, и запрещая мне даже намеками выражать какие-либо свои мысли, или же сидел на кухне, отдавая Фрицу распоряжения, как готовить блюда, а затем поедая их за моим столиком. Как-то раз за два дня он съел целую половину барашка, различные части которого были приготовлены двадцатью разными способами. И когда такое случается, я обычно вынужден мотаться по всему городу от Бэттери-парка до Бронкского парка, пытаясь отыскать какую-нибудь травку или корешок, а то и ликер, требовавшиеся для блюда, которое они собирались приготовить в следующий раз. Всего один раз я уволился от Вулфа, и это было тогда, когда он послал меня на бруклинский причал, где пришвартовалось судно из Китая, чтобы я попытался купить у его капитана какой-то треклятый корень. У капитана, должно быть, имелся груз опиума или чего-то подобного, и у него появились подозрения. Как бы то ни было, у него не возникло сомнений, что я напрашиваюсь на неприятности, и он удовлетворил мой заказ при помощи полудюжины тощих дикарей, как следует меня отдубасивших. На следующий день я позвонил Вулфу из больницы и заявил, что увольняюсь, однако днем позже он лично приехал и забрал меня домой. Я был столь поражен, что и думать забыл об увольнении. Вот так закончился его рецидив.

Теперь же, едва увидев, как он спорит на кухне с Фрицем, я понял: у Вулфа налицо очередное обострение. Мне стало так противно, что, пропустив у себя наверху пару стаканчиков, я вновь спустился и вышел на улицу. Я думал просто прогуляться, однако через несколько кварталов у меня разыгрался аппетит, и я зашел в ресторан поесть. После семи лет каждодневной стряпни Фрица ресторанная еда была тем еще удовольствием, но возвращаться домой на ланч все равно не хотелось: во-первых, на душе у меня было мерзко, а во-вторых, на меню в период рецидивов совершенно нельзя было положиться. Порой это оказывался сущий пир эпикурейца, иногда какое-нибудь мелкое лакомство за восемьдесят центов из сети «Шраффтс», а иногда просто похлебка.

Впрочем, после еды настроение у меня приподнялось, и я побрел на Тридцать пятую улицу, где пересказал Вулфу, что этим утром говорил Андерсон, и добавил, что, на мой взгляд, до наступления полнолуния надо что-то предпринять.

Вулф все так же сидел за столиком и наблюдал, как Фриц что-то помешивает в кастрюле. Он взглянул на меня так, словно пытался вспомнить, где видел меня раньше, и затем произнес:

– Больше не упоминай при мне имени этого крючкотвора.

Я ответил, надеясь его разозлить:

– Утром я позвонил Гарри Фостеру из «Газетт» и рассказал о происходящем. Мне подумалось, вы захотите поднять шум.

Но Вулф не слышал меня. Он велел Фрицу:

– Вскипяти воду на случай, если придется разделять.

Я поднялся наверх, чтобы сообщить Хорстману, что сегодня, а может, еще и целую неделю ему придется нянчиться со своими малютками в одиночку. Он будет несчастен. Было всегда забавно наблюдать, как он притворяется, будто присутствие Вулфа его раздражает, однако, если по какой-то причине Вулф не показывался точно в девять или четыре, он так беспокоился и волновался, что можно было подумать, будто в оранжерее завелся мучнистый червец. Вот я и поднялся, чтобы его огорчить.

Это происходило в два часа дня в пятницу, и первый осмысленный взгляд Вулфа я поймал в одиннадцать утра в понедельник, шестьдесят девять часов спустя.

За это время мало чего произошло. Сначала в пятницу, в четыре, позвонил Гарри Фостер. Я ожидал его звонка. Он сообщил, что эксгумацию и вскрытие тела Барстоу произвели, но никаких заявлений не последовало. Больше он этой историей не занимался, теперь возле ведомства коронера околачивались другие, пытаясь что-нибудь вынюхать.

Где-то сразу после шести раздался второй звонок. Это оказался Андерсон. Услышав его голос, я ухмыльнулся и взглянул на часы. Я так и видел, как он кипит от злости, ожидая шести часов. Он сказал, что хотел бы поговорить с Вулфом.