Агата Кристи - Десять негритят / And Then There Were None

Однако все это нисколько не мешало ему сначала убрать тех троих и только потом самому прыгнуть в воду. Но тут есть одно непреодолимое обстоятельство. Армстронга из воды вытащили. Мы нашли тело там, куда никакая, даже самая высокая волна не достанет. К тому же оно лежало на земле совершенно прямо, с вытянутыми руками и ногами. Так что ясно одно: на острове был кто-то живой уже после смерти Армстронга.

Помолчав, Мейн продолжил:

– Итого, с чем мы остаемся? Вот каково положение вещей утром одиннадцатого августа. Армстронг «исчез» (утонул). Значит, есть еще трое: Ломбард, Блор и Вера Клейторн. Ломбарда застрелили. Его тело нашли у моря, рядом с Армстронгом. Веру Клейторн нашли у себя в комнате, повешенной. Тело Блора лежало на террасе; голову ему размозжил большой кусок мрамора, который, логично предположить, упал на него из окна, сверху.

– Из чьего окна? – отрывисто спросил помощник комиссара.

– Веры Клейторн. А теперь, сэр, давайте рассмотрим каждый из трех случаев в отдельности. Сначала Филипп Ломбард. Предположим, что это он спихнул тот кусок мрамора на Блора, а потом подпоил и повесил Веру. После чего пошел к морю и застрелился.

– Но если так, то кто тогда забрал у него револьвер? Его-то нашли в доме, на верхней площадке лестницы, у комнаты судьи.

– На нем были чьи-нибудь отпечатки? – уточнил помощник комиссара.

– Да, сэр. Веры Клейторн.

– Но, господи боже мой, значит…

– Я знаю, что вы хотите сказать, сэр. Убийца – Вера Клейторн. Это она застрелила Ломбарда, принесла в дом револьвер, скинула мраморную глыбу на Блора – и потом повесилась… Мы и сами так думали, но недолго. В ее комнате нашли стул, на сиденье – следы от водорослей, такие же, как на туфлях Веры. Впечатление такое, как будто она встала на этот стул, накинула петлю на шею и оттолкнула стул. Однако вся беда в том, что стул нашли не на полу рядом с ней, где он должен был бы лежать в таком случае. Стул стоял у стены, в одном ряду с другими. Значит, кто-то поставил его туда уже после смерти Веры Клейторн…

Остается Блор – но если мне скажут, что это он застрелил Ломбарда, потом убедил Веру повеситься, а потом пошел и уронил себе на голову здоровенный кусок мрамора, привязав к нему, например, веревочку, то я, извините, не поверю. Люди обычно не совершают самоубийств подобным образом – да и вообще, Блор был не из тех, кто кончает с собой. Мы с вами знали его лично – вряд ли этого типа можно заподозрить в пристрастии к абстрактно понятой справедливости.

– Согласен, – сказал помощник комиссара.

– Более того, сэр, – добавил инспектор Мейн, – на острове просто должен был быть еще кто-то. Тот, кто прибрался, когда все кончилось. Но где он был, пока умирали люди, – и куда девался потом? Рыбаки из Стиклхэвна уверены, что никто не мог покинуть остров раньше, чем туда пришла первая лодка. Но в таком случае… – Он умолк.

– В таком случае… – повторил за ним помощник комиссара.

Инспектор вздохнул, покачал головой, подался к нему и спросил:

– В таком случае, кто же их всех убил?

С ранней юности я осознавал противоречивость своего характера. Начать с того, что я неизлечимый романтик. В детстве, читая истории о приключениях, я неизменно очаровывался одним и тем же событием – в море бросают бутылку с важным посланием внутри. С годами его притягательность нисколько не стала для меня слабее, и потому я решил записать свое признание, вложить в бутылку, запечатать ее и вверить волнам. Я верю, что мое признание имеет сто шансов против одного быть найденным (или я себе льщу?), а значит, и тайна загадочного убийства будет раскрыта.

Однако от рождения мне присущи и иные черты, кроме романтического воображения. Мне доставляет садистское удовольствие видеть смерть или самому причинять ее. Помню свои эксперименты с осами – и другими садовыми вредителями… Жажда убийства знакома мне с самого раннего возраста.

Но бок о бок с ней во мне развивалась иная наклонность – стремление к справедливости. Мне ненавистна мысль о мучительстве или убийстве невиновных. Право должно существовать – вот мое твердое убеждение с самых ранних лет.

Вполне понятно – по крайней мере, психолог наверняка бы это понял, – что с таким складом ума передо мной открывался лишь один путь – юриспруденция. Профессия служителя закона удовлетворяла почти всем моим требованиям.

Преступление и наказание всегда манили меня. Истории о загадочных убийствах, даже самого низкого пошиба, завораживали. На досуге я сам разрабатывал схемы совершения преступлений, одну сложнее другой.

Когда, по достижении определенного срока, я занял свое место во главе суда присяжных, особое развитие получила иная, тайная сторона моей натуры. Отрадой для меня было наблюдать, как корчится на скамье подсудимых презренный негодяй, заранее испытывая все муки ада при виде неотвратимо приближающейся смерти. Заметьте, при этом меня никогда не радовали мучения невинных. По крайней мере, дважды за свою практику, когда мне казалось, что человек на скамье подсудимых явно, ощутимо невиновен, я прекращал процесс и убеждал присяжных в том, что в действиях обвиняемого нет состава преступления. К чести нашей полиции, должен заметить, что подобные люди редко попадали на скамью подсудимых.

Скажу сразу, что случай Эдварда Ситона сначала казался именно таким. Его внешность и манера держать себя были обманчивы, он сразу произвел хорошее впечатление на присяжных. Улика против него была, ясная, хотя и неброская; но не она одна, а прежде всего мое знание преступной психологии подсказало мне, что он действительно совершил то убийство, в котором его обвиняли – жестокое убийство пожилой женщины, чьим доверием он пользовался.

У меня репутация вешателя, что в корне неверно. Я всегда был суров, но неизменно справедлив, и, подводя итог слушанию дела, вникал во все его детали.

Однако я особенно заботился о том, чтобы оградить присяжных от влияния прочувствованных и эмоциональных речей наших самых прославленных защитников. Для чего всегда возвращал их мыслью к вещам очевидным.

В последние годы я ощутил перемену в себе – я стал хуже контролировать свои стремления, мне хотелось действовать, а не сидеть в кресле судьи в парике и мантии.

Мною овладело желание – пора честно в этом признаться – самому совершить убийство. В нем я распознал властно заявляющую о себе жажду художника к самовыражению! Я был – в душе – художником убийства! Мое воображение, давно подчиненное диктату профессии, не иссякло – напротив, оно сформировалось в независимую и неодолимую силу.

Я должен, должен, должен был кого-то убить! И не просто убить, но сделать это так, как не делал еще никто и никогда до меня! Это должно было быть фантастическое, ошеломляющее убийство, равного которому не видел мир! В этом отношении я как был подростком, так им и остался, признаюсь.