Эмиль Габорио - Дело № 113

— Вы ошибаетесь, — обратился к нему Проспер. — В этом деле не может быть замешана никакая женщина.

Вердюре не обратил на его слова внимания.

— Посмотрим теперь, — продолжал он, — откуда вырезаны все эти буквы.

Он подошел к окну и с вниманием ученого стал рассматривать наклеенные слова.

— Эти буквы не из газеты, — сказал он, — не из романа и даже не из прейскуранта. Они такие характерные, что, кажется, я их где-то видел!

Он остановился, полуоткрыл рот, стараясь припомнить, а затем вдруг ударил себя по лбу.

— Знаю! — воскликнул он. — Знаю! Черт возьми! Как я об этом сразу не догадался! Все эти буквы вырезаны из молитвенника. Надо проверить…

И осторожно он провел кончиком языка по бумаге, смочил им наклеенные буквы, и как только клей растаял, он стал их отдирать булавкой. На другой стороне одного из слов было напечатано по латыни «Бог».

— Ну что же? — улыбаясь от удовольствия, воскликнул Вердюре. — Я прав. Но что сталось с этим несчастным молитвенником? Сожгли его? Нет, книгу в кожаном переплете не скоро сожжешь. Ее забросили куда-нибудь в угол.

В это время возвратился швейцар, приведший с собою комиссионера с угла улицы Цигаль. Вердюре пришлось прервать свои изыскания.

— А, ты очень кстати! — ласково воскликнул он. И он показал комиссионеру конверт. — Ты принес сюда сегодня утром это письмо? — спросил он его.

— Так точно, сударь. Я даже адрес заметил. Сроду таких не видал…

— Кто тебе вручил его? Мужчина или женщина?

— Нет, сударь, мне передал его комиссионер.

— Ты знаешь его?

— Никак нет.

— Какой он из себя?

— Так, небольшой и не маленький, одет в зеленый кафтан, медаль имеет!

— Да ведь это приложимо ко всем комиссионерам сразу! Не сказал ли он тебе, кто его посылал?

— Никак нет. Он только дал мне десять су и сказал: «Неси на улицу Шанталь, дом тридцать девять; сейчас на бульваре мне передал это письмо какой-то кучер».

— А ты узнаешь этого комиссионера в лицо?

— Да, если посмотреть на него, то узнаю.

— Сколько ты зарабатываешь в день?

— Как случится, сударь. Я стою на бойком месте. Может быть, франков восемь или десять в день.

— Отлично, я буду тебе платить каждый день по десять франков только за то, чтобы ты ничего не делал, а только искал того комиссионера. Каждый вечер в восемь часов приходи в гостиницу «Архистратиг» на набережной Сен-Мишель, и я буду платить тебе за твои прогулки. Спросишь Вердюре. А если ты найдешь этого комиссионера, то я дам тебе сразу тридцать франков. Идет?

— Очень вами благодарен, сударь…

— Итак — проваливай! Не трать ни одной минуты зря! А теперь, — обратился Вердюре к кассиру, — пора и к Фовелю! Да и позавтракать было бы недурно!

Рауль Лагор нисколько не преувеличивал, говоря о перемене, происшедшей в Андре Фовеле.

С того самого проклятого дня, когда по его доносу был арестован его кассир, банкир, этот бодрый до наглости человек, впал в меланхолию и был совершенно не способен заниматься текущими делами. Запершись у себя в кабинете на ключ, он стал безучастно относиться ко всему, и все его поступки говорили о том, что какой-то тайный недуг овладел всем его существом.

В тот день, когда Проспер был выпущен на свободу, в три часа, Фовель, по обыкновению, сидел у себя за письменным столом, положив локти на сукно и подперев ладонями лоб, и потерянным взором смотрел перед собою. Как вдруг к нему ворвался из банкирской конторы служитель.

— Сударь! — воскликнул он в страхе. — Там пришли бывший кассир Бертоми и его родственник. Они желают вас видеть непременно!

При этих словах банкир вскочил так, точно около него упала молния.

— Проспер! — воскликнул он, едва владея собою от гнева. — Да как он смел!..

Но, сообразив, что при прислуге неудобно выходить из себя, он овладел собою и холодно ответил:

— Проси.

Если Вердюре и ожидал от этого свидания чего-нибудь любопытного, то его ожидания сбылись. Ничего нельзя было представить себе более страшного, чем позы этих двоих людей, стоявших друг перед другом, — банкир, красный как рак, точно после апоплексического удара, а Проспер еще более бледный, чем раненый солдат, истекающий кровью; безмолвные, дрожавшие, они стояли в двух шагах один от другого и, едва обменявшись взглядами, полными смертельной вражды, готовы были броситься друг на друга. В течение доброй минуты Вердюре с любопытством наблюдал этих двух врагов, чуждый им обоим, и с хладнокровием философа, который даже в самых бурных душевных движениях человека видит только предмет для наблюдения и размышлений, изучал их.

Под конец молчание начинало становиться опасным, он решился нарушить его и обратился к банкиру:

— Вы, вероятно, уже слышали, — сказал он, — что мой родственник выпущен на свободу?

— Да, — отвечал Фовель. — За недостаточностью улик.

— Совершенно верно, милостивый государь. Эта-то недостаточность улик, или, другими словами, это «нахождение под подозрением» настолько портит будущее моего родственника, что он решил удрать в Америку.

При этих словах физиономия Фовеля сразу изменилась.

— Ах он удирает! — повторил он несколько раз. — Он удирает!..

Нельзя было сомневаться в интонации. Слово «удирает» было произнесено с явным намерением оскорбить. Вердюре заметил это.

— Мне кажется, — весело сказал он, — что решение моего родственника довольно резонно. Я хотел только, чтобы перед отъездом он засвидетельствовал свое почтение своему бывшему патрону.

Горькая усмешка пробежала по лицу банкира.

— Господин Бертоми, — возразил он, — мог бы с успехом избавить нас обоих от этой неприятной обязанности. Нечего мне больше выслушивать от вас и нечего мне сказать вам и самому.

Это уже была форменная просьба оставить его в покое, Вердюре так ее и понял, раскланялся с Фовелем и вышел вместе с Проспером, который за все время свидания не проронил ни слова.

И только на улице кассир нарушил молчание.

— Вы этого хотели, — грубо сказал он, — вы настаивали, и я послушался вас. Довольны ли вы? Добыл ли я хотя что-нибудь, прибавив это кровное унижение к тому, что уже испытал?

— Вы — нет, а я — да, — отвечал Вердюре. — Без вас я не мог бы пробраться к банкиру. И я узнал сейчас все, что требовалось узнать: Андре Фовель непричастен к краже.

— А разве нельзя прикинуться барашком?

— Без сомнения, можно, но не в этом отношении. И это еще не все: мне нужно было узнать для некоторых целей, подозревает ли кого-нибудь сам Фовель? И я теперь смело могу сказать, что да.

Они остановились отдохнуть на углу улицы Лафит на месте, только что освобожденном от хлама после сломанного дома. Вердюре казался озабоченным, хотя и болтал, и то и дело оглядывался по сторонам, точно кого-то поджидал. Вскоре он вскрикнул от удовольствия, так как увидел появившегося Кавальона. Тот был без головного убора и бежал. На этот раз он был так взволнован, что не догадался даже поздороваться со своим другом Проспером и подать ему руку. Он прямо обратился к Вердюре.