Буало-Нарсежак - Любимец зрителей. Полное собрание сочинений. Том 9

Я перечел письмо. Повторил про себя слова, в которых, возможно, крылся ключ к разгадке: «Чтобы ее не насторожить, я предпочел отказаться от сборов». Да, конечно, ни в понедельник, ни в воскресенье никаких сборов не было. Должно быть, они ездили к обедне: отец за рулем старенького «пежо», матушка справа от него, Клер и тетка — на заднем сиденье. Мне было так легко, представить себе всю сцену: женщины причащались, отец тихо дремал. Он никогда мне об этом не говорил, но я и так знал, что религия оставляла его равнодушным. Разумеется, он не имел ничего против. Но узкий матушкин конформизм, строгое соблюдений всех обрядов, не говоря уже о навязчивом благочестии свояченицы, нередко выводили его из себя.

Во всяком случае, в то воскресенье он должен был соблюдать особую осторожность, быть подчеркнуто любезным, говоря себе, что с этим покончено и можно сделать последнее усилие. Ну, а за неделю до этого? Ясно, что он встречался со своей возлюбленной. И кстати — извини, что я так перескакиваю с одного на другое, но это неплохо передает душевное смятение, которое я тогда испытывал, — во что был одет отец, когда сопровождал женщин в церковь? Внезапно я ощутил уверенность, что на нем был тот пиджак, в котором я только что рылся. Наверное, он нащупывал сквозь ткань конверт с билетами. Нет, он не дремал. Скорее всего, мысленно он был уже в Венеции. Мне стоило неимоверных усилий собрать свои мысли воедино. Они, если можно так сказать, просто валились у меня из рук. Пытаясь четко сформулировать вопросы, которые я собирался задать Фушару, я почему-то вдруг вспомнил о своей наследственности. Что во мне было отцовского? Я — отнюдь не мечтатель. Но откуда тогда эта страсть к перемене мест? И еще — мой сдержанный, скрытный нрав. Даже, пожалуй, недоверчивый. Эти билеты у меня в руках — я уже знал, что не покажу их матушке. По крайней мере, пока не покажу. Сначала мне надо хоть как-то во всем разобраться. Поговорю с нашим старым слугой, попробую связаться с этой Франсуазой. Раз отец познакомился с ней еще до войны, значит, дяде наверняка что-то об этом известно, потому что в те времена они с отцом еще ладили. Вот с него-то я и начну. Он расскажет мне, что знает, или захлопнет дверь у меня перед носом, смотря по настроению. Придется попытать счастья.

Я снова убрал билеты в бумажник и тщательно ополоснул лицо. Кстати, упомяну еще об одном. Отец давно уже не пользовался ванной: его жена и свояченица добились этого своими постоянными мелочными придирками. Он довольствовался тазом и кувшином с водой. А чтобы помыться более основательно, отправлялся в прачечную: там он мог плескаться в свое удовольствие. Так что я тоже пользовался тазом. И мне почудилось, что его лицо где-то совсем рядом с моим и я сейчас узнаю все, что до сих пор было от меня скрыто. Ополоснувшись, я вынул свои вещи из чемодана и убрал их в шкаф. Я уже немного успокоился. Слава Богу, я волен распоряжаться собой и могу вести расследование, ни перед кем не отчитываясь. Да, я, как видно, куда больше, чем мне казалось, похож на своего отца. К счастью, я не такой сентиментальный. Никогда ни одна женщина не заставит меня…

Я знаю. Сейчас ты мне напомнишь об Ингрид. Но она для меня — всего лишь товарищ, к тому же способный дать добрый совет. Ей-то я и расскажу все, что знаю, и покажу билеты. Мои размышления прервал стук в дверь. Вошла Клер.

— Но где же папа? — растерянно спросила она.

Теперь дело за тобой, дружок. Я не стану досконально описывать тебе продолжение этого дня. Представь себе Клер растерянной и встревоженной, шпионящей за нами, как будто она догадалась, что мы от нее что-то скрываем. То же самое можно сказать о моей матушке и тетке, не столь чутких душевно, как Клер, но более наблюдательных, чем она. Я не умею как следует притворяться и потому обычно напускаю на себя озабоченный и вместе с тем рассеянный вид, приобретая при этом легкое сходство с инженером, доводящим до кондиции непокорное изобретение. Таким образом я ухитрялся уклониться от наиболее опасных вопросов, тех самых, что неизбежно влекут за собой ответ, а затем — недоверчивые комментарии. «Ты выглядишь утомленным сегодня утром… Не захворал ли снова?» В данном случае следует сказать: «Нет. Все в порядке». Тотчас же эти слова взвешивают, пробуют на ощупь, вплоть до невидимых вибраций. Если в их тоне слышится больше раздражения, чем усталости, родные переглядываются: «Чем же мы ему насолили? В чем он может нас упрекнуть?» Сразу же чувствуешь себя в неком насыщенном электричеством поле, готовом разразиться грозой. Итак, никаких сцен. Просто удираешь. Клер направляется вслед за мной.

— Останься, — говорит мать. — Ты же видишь, что он не хочет брать тебя с собой.

Я жаждал поговорить с Ингрид, рискуя наскучить ей своими семейными раздорами. В дупле дуба лежало письмо. Не какой-то зацелованный листок, а настоящее письмо, с которым я тебя ознакомлю. Сейчас, когда я пишу эти строки, оно все еще передо мной.

«Дорогой Дени!

Я вынуждена отлучиться на недельку. Когда мы расставались, я уже знала, что придется вернуться в Нант, но ты казался таким сердитым… Я не решилась поставить тебя в известность. По правде говоря, у нас с мужем ничего не ладится. Это тянется уже давно. Он все время меня обманывал. Признаться, у меня тоже было несколько приключений, так, обычных интрижек, за исключением одного давнего романа. Все это позабыто из-за тебя, дорогой. Тебя, такого прямого и честного человека, однолюба. Тебе-то я могу сказать: ненавижу соблазнителей, певцов серенад, сбегающих под утро через балкон. Роже из их числа. Он горазд дурачить любовниц и помыкать женой. Представь себе, что когда он не берет такси, я у него за шофера. Если ему нужен „кадиллак“, чтобы съездить в Бордо, он вызывает меня. До нашей встречи такое могло ему сойти. Теперь с этим покончено, так как я люблю тебя. Скоро я с ним объяснюсь. Взамен я ничего от тебя не требую. Лишь бы ты не покинул меня, пока будешь во Франции, ведь я знаю, что ты сейчас во мне нуждаешься. Милый, неделя покажется мне долгой, но хотелось бы надеяться, что для тебя она пролетит быстро. Что потом?.. Ничего не желаю знать о нашем будущем. Для меня важно лишь то, что я тебя люблю.

До скорой встречи, любовь моя.

Хочешь — верь, хочешь — нет. Казалось бы, я должен чувствовать себя польщенным, тронутым, растроганным, что там еще? Так вот, ничего подобного. Я чуть было не закричал: «Нет! Не все сразу!» Дело в том, что фраза относительно «нашего» будущего резанула мне слух, не как угроза, конечно, а как замечание, внушающее тревогу. Я не предполагал, что Ингрид настолько ко мне привязана, или, если тебе больше нравится, не считал ее способной на подлинную нежность. Возможно, я покажусь тебе глуповатым. Мне все равно. Главное для меня — изобразить для тебя мою жалкую особу. Ведь Ингрид старалась быть жизнерадостной, порой немного циничной, и я вскоре стал обращаться с ней по-свойски. А теперь она как бы говорила: «Я собираюсь бросить ради тебя мужа». Я почувствовал себя дураком. В сущности, я совсем не разбираюсь в женщинах. Где же мне было их узнать — не возле же матери, тетки или сестры… Ти-Нган, умершая у меня на руках, была моим мистическим опытом, своего рода антилюбовью, принесшей мне покой и даже больше: чуткое безразличие врача, одержимого временем и страданием. Не собиралась ли Ингрид научить меня слабости и угрызениям совести — всему тому, что пронзает сердце насквозь?