Буало-Нарсежак - Любимец зрителей. Полное собрание сочинений. Том 9

— Я думаю, когда мы снова сможем увидеться.

Ведь она уверена, что у нас теперь любовная связь. О случайном приключении и речи быть не может. Она будет смертельно оскорблена, если я отнесусь к ней как к женщине легкого поведения.

— Муж возвращается послезавтра, а когда он не работает, от него не отвяжешься.

Я улыбаюсь, и она пихает меня в бок локтем.

— Похоже, тебя это нисколько не трогает.

— Только не говори, что он ревнив.

— В том-то и дело. Он чудной. С клиентами — сама любезность, сплошные улыбки, живое воплощение доверия. Зато дома — брюзга, эгоист, ворчун. Вспомни, какой шум он поднял из-за этого несчастного права на проезд.

— В таком случае остается Лабриер, охотничьи сторожки.

— И не стыдно шутить? Довольно об этом.

В девять я явился в Керрарек — с непроницаемым лицом, чтобы отбить у них охоту задавать вопросы. Но достаточно веселый, как человек со спокойной совестью. Все три женщины сидели за завтраком. Они буквально застыли, когда я вошел. Мать окидывает меня взглядом и в одно мгновение все замечает, все запоминает. Она наклоняется к тетке и говорит: «Все они одинаковы…»

Если позволишь, здесь я прервусь. Не то чтобы я выдохся. Напротив, в этом повествовании есть для меня горькая отрада; мне хотелось бы сделать его как можно подробнее, чтобы сказать себе: все это уже позади. За прошлое, причинившее мне столько страданий, теперь отвечает другой. Неважно, хорошо или плохо он об этом расскажет — лишь бы освободил меня от этой ноши. Но тут (и это уже не впервые) я сам себе противоречу: я буду разочарован, если ты слишком уклонишься от истины. И мне совсем непросто объяснить даже самому близкому другу, чем была, скажем, моя «связь» (хотя я терпеть не могу это слово) с Ингрид — по крайней мере вначале. Ты уже понял: я ее не любил. Но она-то да! С каким-то веселым задором, в простоте душевной, которая порой казалась мне неуместной, оттого что у меня самого внутри будто все выгорело. В ее любви было что-то праздничное, была потребность заразительно смеяться, на ходу менять планы. Я же, что называется, человек серьезный. Поведение Ингрид казалось мне вульгарным, оттого что она так неприлично радовалась жизни. К тому же она сразу стала фамильярной, и это меня бесило. Она не понимала, что быть любовниками не значит быть сообщниками. И все же я без особых угрызений совести позволял ей втягивать меня в свои игры. Мы встречались ежедневно — то рано утром, то после наступления темноты, когда в замке еще спали или готовились ко сну. Я пробирался к ней украдкой, словно браконьер. Мне даже не хотелось знать, кто я — дичь или охотник. Просто я желал ее. Вернее, хотел раствориться в ней, забыться, больше не слышать, как весь мир зовет меня на помощь. Я никогда не оставался у нее надолго. Случись мне задержаться, у меня возникло бы ощущение, что я участвую в супружеской измене. Можешь смеяться надо мной, но так оно и было. Я позволял себе провести с Ингрид всего час или два. Это можно было объяснить неосторожностью, слабостью и в конце концов извинить. Позволь я себе забыться надолго, я бы чувствовал себя как… ну, словом, я бы скверно себя почувствовал. Пока я просто навещал ее, это у нее был любовник. Но если бы я расслабился, любовница была бы у меня. Вот так-то. Звучит это глупо. Но подобная ложная щепетильность помогала мне мириться с самим собой. Все же мне случалось переживать:

— А вдруг твой муж узнает…

— Муж? А ты думаешь, сам-то он стесняется?

— Ты ведь говорила, он ревнивый.

— Думала, тебе это польстит. И ты больше будешь меня ценить.

— Выходит, ты солгала.

— А ты об этом жалеешь? К тому же он и правда меня ревнует… Временами. Когда его бросит очередная подружка…

Она накрыла мне рот ладонью.

— Погоди-ка… Не шевелись… У тебя тут угорь… Это никуда не годится. — И она выдавливала его ногтями, словно блоху. Она обожала изучать меня, проводила пальцами вдоль морщинок, уже прочертивших мое лицо, выдергивала волоски. — Бедняжечка, да ты седеешь. Вот до чего доводят путешествия к канакам. Молчу, молчу. Ты вправе быть для них добрым Боженькой. Я люблю тебя таким, какой ты есть. К тому же немного седины на висках — это даже шикарно.

Такие вот речи я слышал от нее — и отвечал ей тем же. Не спорю, это не Бог весть что, но благодаря им я узнал, что такое «близость». Как тебе объяснить? Вот, например, дикие звери — ты наверняка видел по телевидению. Они ласково прижимаются друг к другу, трутся головами, жмурятся, тихо урчат. Это и есть животное удовольствие от близости. Нечто такое, чего я не знал до встречи с Ингрид. Мне незачем было ей отвечать. Я к ней почти и не прислушивался. Чтобы утратить бдительность, мне довольно было того, что она жила и дышала рядом, касалась меня пальцами. Она чутко улавливала момент, когда я становился беззащитным.

— А дома ты говорил, что мы встречаемся?

— Ни к чему. Мать и так все поняла.

Так оно и было. Аромат счастья действовал на нее, словно тошнотворная вонь. Она знала, что я встречаюсь с женщиной. Не знала только, с кем, и вместе с тетушкой мучилась догадками, но в моем присутствии не позволяла себе ни малейшего намека, который мог бы спровоцировать вспышку. Молчаливый и недвижный, как стоялая вода, Керрарек был неотличим от окружавших его болот. Мой отец исчез. У сестры помутился разум. Я скрывал свои любовные дела. А мы с Ингрид обменивались безобидными репликами, за которыми лишь изредка, словно воронки на воде, скрывались недомолвки.

— А старый папаша Фушар ничего не подозревает? Когда гуляю, я его частенько вижу.

— Ну уж он-то нас не выдаст.

— Такой верный слуга? Даже не верится.

— Это не верность. Это преданность. Он — наш, и этим все сказано.

— Ты хочешь сказать, преданный как пес.

Очарование рассеялось. Одно неуместное словцо — и я готов был показать зубы.

— Ну нет, не как пес. Скорее как послушник своему аббату. Как… хотя нет… ты права… Мы здесь живем по старинке… Я и сам не понимаю. Все, что я могу сказать, — это что если бы Фушар застал нас в постели, он бы меня не осудил.

— Ну а меня? Что бы он подумал обо мне?.. Ага, вот видишь! Тебе нечего сказать.

Я прикрыл глаза. Так я давал себе еще несколько минут блаженной передышки в тепле и покое, прежде чем вернуться в свой собственный мир, совсем не похожий на мир Ингрид. Потом я одевался. Два-три прощальных наставления:

— Так не забудь: не звони мне ни под каким видом. Помни, что там за мной следят. Если тебе придется вернуться в Нант, оставь мне в дупле записку.

Признаться, это была до того глупая выдумка, что я бы предпочел о ней умолчать. Рядом с перекрестком, на котором, если помнишь, мы с ней встретились, стоял засохший дуб с дуплистым стволом; вот я и додумался использовать его в качестве почтового ящика. Место вполне надежное, и, будь нам по пятнадцать лет, меня еще можно было бы извинить. Но ты только вообрази себе, как я, бесконечно уставший от жизни, роюсь в этом дупле в поисках любовных посланий. Полная нелепость! Но Ингрид эта затея привела в восторг. Она не оставляла в тайнике настоящих писем. Нет, она бросала туда аккуратно сложенные листки, усеянные красными отпечатками полуоткрытых губ. Таким образом я едва ли не каждый день собирал урожай поцелуев. Это напоминало мне ту пору, когда мы с отцом ходили по грибы, и я вскрывал эти пустые послания с болью в сердце. Короче, за все время — а времени, по-моему, прошло немало, хотя я за ним и не следил, — нас ни разу не потревожили. Ни одного нежелательного свидетеля. Вообще никого подозрительного. Ингрид жила на вилле одна.