Буало-Нарсежак - Любимец зрителей. Полное собрание сочинений. Том 9

— О, только стаканчик минеральной воды, — сказал я.

— Да, я знаю. Амебиаз… Доктор Неделек мне все рассказал.

— Но какое он имел право…

— У него это само вырвалось. Бедняга после второго бокала портвейна уже не может себя контролировать.

— Выходит, он говорил с вами обо мне?

— Очень много. И с такой любовью… Он, не колеблясь, утверждает, что вы незаурядный человек.

Она скрылась в соседней комнате, оставив дверь открытой, так что ее голос доносился до меня приглушенным, как по телефону, и я еще яснее различал в нем нарочито ласкающие нотки. Ошибиться было невозможно. Она старалась придать нашим отношениям дружеский, задушевный характер. Непринужденный тон… и еще что-то такое, чего я не мог не ощущать всей кожей.

— Если бы вы только предупредили, — продолжала она, — что собираетесь в Нант, было бы еще проще. Я провожу на вилле четыре дня в неделю, слежу за работами, и три дня здесь — из-за парикмахера, дантиста и прочих мелких повинностей, которые вы наверняка презираете. Ведь так?

— И потом, — добавил я коварно, — есть еще и г-н Белло, с которым все же следует немного считаться.

— Еще бы! — рассмеялась она. — А вы как думали? И с ним бы считались еще больше, не будь он вечно в разъездах.

Вдруг она показалась снова — в простеньком платьице, в джемпере без всяких затей, через руку перекинут легкий плащ. Я взглянул на часы.

— Уже поздно, — сказала она. — Но мы все же могли бы пообедать, например в Поншато.

Я почувствовал, что она ловит удобный случай на лету и что, не повстречайся я ей, она бы осталась в Нанте. В душе она уже предвкушала приятное приключение, которому неожиданность придавала особую прелесть. Отсюда на обед в Поншато, а затем… На подземной стоянке нас ждал кадиллак. Ингрид вела его опытной рукой.

— Почему вас назвали Ингрид? — поинтересовался я.

— Потому что мать у меня шведка. Отец был французом, но он давно уже погиб в автокатастрофе. Ингрид — красивое имя, верно?

— Чересчур звучное.

— Ну, если придумаете что-нибудь получше, не стесняйтесь.

Как ты, верно, уже догадался, она не преминула поведать мне историю своей жизни. Ничего захватывающего. Да и рассказывать было почти не о чем. Училась на медсестру. Проходила стажировку во Франции. Была секретаршей у парижского врача. Познакомилась с Белло и пять лет назад вышла за него замуж. Конечно, она не сказала ничего, что позволило бы определить ее возраст, но я дал бы ей лет тридцать пять — судя по тому, как она умела пользоваться жизнью, обладала опытом и привычкой в обращении с вещами и с людьми, а может, и по некоторым признакам увядания; во всем этом было что-то смутное, раздражающее и в то же время весьма привлекательное. Я понял, что ее явный интерес к моей персоне объяснялся ее знакомством с миром медицины, и вскоре смог в этом убедиться, когда настал ее черед задавать вопросы. Я заблуждался на ее счет. Она вовсе не видела во мне диковинного зверя. Скорее ее привлекала загадочность, которую она мне приписывала. Почему молодой человек довольно приятной наружности, обладатель титулов, о которых другие могут только мечтать, вдруг решается уехать в далекие края, посвятив себя отверженным? Не из-за денег. Не ради славы. Не во имя веры. В чем же тогда причина? В несчастной любви? Советую тебе развить эту тему. Когда женщина стремится разобраться в характере мужчины, чье поведение представляется ей необъяснимым, несчастная любовь — первое, что приходит ей в голову. И вот она уже увлечена, задета за живое. Ей хочется быть ему другом. Он должен рассказать ей обо всем… Она поймет. Она утешит. Старина, при малейшем намеке на утешение советую тебе спасаться бегством. А не то ты пропал. Как видишь, я остерегался. И все же, движимый любопытством и праздностью, опустошавшей мне душу, я лукаво позволил ей думать, будто уклоняюсь от ответа… Да, пока я не хотел бы об этом говорить, но я покинул Францию по причинам, которые… «Прошу вас, оставим этот разговор… Мне все еще больно вспоминать об этом…» При этих словах она даже перестала следить за дорогой. В природе самцы, обольщая самочек, рядятся в самые яркие перья. Мое же оружие — черные, траурные одежды. Меня это даже позабавило. Бедняжка Ингрид! Ведь в действительности я был бесконечно далек от нее, и все ее маневры оставляли меня равнодушным. Что ж, она сама затеяла эту игру. Не стану ей мешать. Мы пообедали в благоухающей сиренью беседке, словно влюбленная парочка. Красивая лампа со светло-желтым абажуром, какие встречались раньше в вагонах-ресторанах. Три розы в вазе с длинным горлышком. Метрдотель, внимательный как исповедник. В ночном воздухе жужжали насекомые, а из глубин моей памяти, словно обвиняя меня, всплывали далекие образы.

— Как вы сказали, дорогая мадам?

Скоро я стану ее звать «дорогая Ингрид». Все это ни к чему меня не обязывало. Блики от лампы скользили по ее лицу, зрачки вдруг вспыхивали огнем. Я был для нее частью обеда. Она смаковала морской язык по-дьепски и мелкими глоточками поглощала меня, пока я отвечал на ее вопросы. Вопросы обо всем — о моем детстве в замке, об учебе, о родителях, о друзьях… но задавала она их так мило, тактично и в то же время смело, словно мы с ней давно потеряли друг друга из вида и теперь вот радовались нежданной встрече. Если я вдруг упускал нить разговора, она не нарушала молчания, а лишь подвигала свою руку поближе к моей, словно стараясь помочь больному, который пытается справиться с приступом. После десерта настало время отъезда.

— Ведь я вас пригласила.

— Прошу вас, позвольте мне.

Короче, обычная сценка перед блюдцем, на котором лежит аккуратно сложенный счет. Ингрид ни разу не взглянула на часы. Она действовала по плану, который был мне ясен. Она ехала не торопясь, и я, что греха таить, наслаждался мягким, я бы даже сказал, убаюкивающим ходом машины, похожим на покачивание гамака. Я закрыл глаза.

— Вы устали, Дени. Верно, я злоупотребляю вами.

Я усмехнулся. Пока еще нет, но скоро непременно злоупотребит. Наконец она плавно притормозила и вдруг воскликнула:

— Боже мой, Дени, да вы знаете, который час?

— Нет. И знать не желаю.

— Четверть двенадцатого. Что подумают ваши домашние?

— Пусть думают, что хотят.

— Послушайте… На вилле есть комната для гостей, ей еще никогда не пользовались. Вы можете там переночевать. А завтра, если спросят, скажете, что ночевали в Нанте.

— Меня и не спросят.

— Так значит, да.

В голосе ее звучала радость. Мне даже захотелось дружески похлопать ее по плечу, приговаривая: «Отлично сыграно!» Здесь я предоставляю тебе полную свободу. Хочешь написать пикантную страничку — делай это на свой страх и риск. Я не уверен, что читателям так уж нравятся подобные вещи. Эротика лишь прикрывает внутреннее убожество, и мне трудно представить тебя подсматривающим в замочную скважину с мокрыми от волнения руками. К тому же все произошло так просто! Ингрид нравилось заниматься любовью так же, как есть морской язык по-дьепски, запивая его эльзасским вином. Ну а я был к ее услугам, словно любезный и хорошо воспитанный дорожный попутчик. Я соглашался участвовать в ее забавах, но и только. Все остальное, самое лучшее, мое сердце — если тебе вздумается внести в свое описание лирическую ноту — было похоронено там, далеко, рядом с той, которая отвергла меня. А знаешь, самое приятное в подобной ситуации — это лежать в постели чуть позже, испытывая легкую усталость и звон в голове. Тебе прикуривают сигарету. Шепчут: «Милый, выпьешь чего-нибудь?» Это «милый» поначалу производит странное впечатление. Ты морщишься. На тебя заявляют права, и это тебе не нравится. Но потом ты успокаиваешься. Дело не зайдет дальше, чем тебе бы хотелось. Она лежит рядом. Тихонько размышляет вслух: