Лео Брюс - Дело без трупа. Неоконченное дело [сборник]

Как ни странно, но показания именно миссис Дункан оказались для подсудимого наиболее неблагоприятными. Правда, она мало что могла сообщить конкретно, но ее описание рыцарской преданности покойного мужа семье Феррерс прозвучало так, что ни у кого не могло оставаться сомнений: дворецкий мог покончить с собой только по одной причине — чтобы прикрыть злодеяние, совершенное Стюартом. Разумеется, она сама не располагала никакими сведениями, но я представлял, как ее фразы о том, что «он знал гораздо больше, чем признавал» или «понимание ситуации оказалось для него непереносимым», могли интерпретироваться членами жюри присяжных совершенно недвусмысленно и однозначно.

Следовало отдать обвинителям должное. Свою стратегию они выстроили четко и подводили жюри к нужному им выводу предельно уверенно. За всем этим я не мог не ощущать искусную руку Стьюта. Каждый из пунктов обвинения был тщательно подтвержден выводами экспертов, врачей, полицейских и под конец самого инспектора Стьюта. Теперь Биф вдруг начал беспокойно ерзать на своем стуле и проявлять к ходу суда гораздо больше интереса, чем вначале.

— Вам по-прежнему ничего не приходит в голову? — спросил я его в отчаянии, но он в ответ лишь выразительно пожал плечами.

— А что я могу сейчас поделать? — задал он мне встречный вопрос. — Они не пожелали воспользоваться всеми уликами, собранными мной прежде. Хотел бы я услышать, что мне сказал этот Фитц, если я заявил ему о яде, обнаруженном в виски. Не могу понять действий сэра Уильяма. Почему он не настоял на демонстрации суду доказательств присутствия кого-то постороннего рядом с домом в ночь убийства? Они же весьма убедительны.

Но самый большой сюрприз обвинение приготовило для нас в конце слушаний, когда они пригласили на скамью для дачи показаний своего последнего свидетеля и прозвучала фамилия Уилкинсона — того самого, кого мы записали в «греховные трактирщики». Я с несказанным удивлением посмотрел на Бифа. Ни он, ни я даже не подозревали, что Стьют добрался даже до этого человека, а поскольку нам самим не удалось получить от него никакой информации, мы считали его ни о чем не осведомленным. По крайней мере относительно этого дела.

Он вошел в зал суда и занял место свидетеля с таким злобным оскалом на лице, будто считал преступлением впустую тратить свое время. Прокурору лишь с большим трудом удавалось выжимать из него крупицы информации, но постепенно из его отрывочных реплик и коротких раздраженных ответов сложилось нечто вроде связных показаний. Их общий смысл сводился к тому, как трактирщик стал очевидцем ссоры между Стюартом и доктором Бенсоном. Произошло это уже много месяцев назад, когда нынешний владелец еще активно занимался уходом за садом в «Кипарисах». По его словам, он как раз трудился в огороде, отделенном от кухни лишь чахлыми зарослями фундука. В этот момент из дома вышли Стюарт и Бенсон, отчаянно ругаясь между собой. Они продолжили свару на лужайке чуть в стороне, поэтому Уилкинсон слышал лишь перебранку, но не сумел разобраться в ее причине. В одном трактирщик был совершенно уверен. Ссора произошла, более того, она почти переросла в драку, поскольку оба мужчины, как показалось Уилкинсону, обменивались угрозами. Однако до рукопашной не дошло, доктор Бенсон неожиданно развернулся и ушел за угол дома, а Стюарт взбежал по ступеням крыльца и с грохотом захлопнул входную дверь.

Закончив с последними показаниями, обвинение объявило свою окончательную позицию. Затем выступил адвокат. Анализируя все происходившее на процессе, я не мог не изумиться разительному контрасту в характерах двух основных юристов и в методах, к которым каждый из них прибегал, чтобы убедить жюри в своей правоте. Причем они использовали только те факты и улики, что были представлены в зале суда, но их доводы и доказательства разительно отличались, в зависимости от целей, поставленных ими перед собой. В этом и состояло главное отличие. Речь сэра Уильяма Петтери, защитника подсудимого, прозвучала блестяще, и в его словах любой мог почувствовать великолепное знание человеческой натуры и глубину понимания жизни. Мне подумалось: только пожелай он стать писателем, и из него получился бы мастер в изображении необычных персонажей с раскрытием сложнейших тайн их психологии, каким был, например, Эмиль Золя. Сэр Уильям не пытался лукавить, заставил слушателей с помощью риторических приемов поверить в то, в чем не был он сам полностью уверен. Свою задачу он видел в четком, убедительном объяснении гуманитарного аспекта дела, который абсолютно игнорировала полиция, оперируя только фактами.

Со своей стороны прокурор Фитцаллен выглядел хладнокровным, эффективным и беспристрастным, вновь напоминая всем об особом значении в деле каждой, даже самой незначительной улики. Он как бы подспудно говорил присяжным: «Я здесь только для того, чтобы показать вам все это, а решение останется за вами». Но в то же время Фитцаллен ухитрился разъяснить важность картины, которая вырисовывается при правильном рассмотрении фактов и доказательств, при умении понять их сущность. И, как мне показалось, он образцово справился со своей миссией. Прокурор тоже продемонстрировал отменное знание природы человека, но упорно внедрял свое мнение в сознание присяжных, превосходно владея искусством апеллировать к жюри, как к группе людей, взятых вместе, так и к отдельным личностям.

В завершение выступил судья, который бесстрастно подвел итог слушаний, используя точные юридические термины. Затем присяжные с чувством собственной значимости медленно поднялись с мест и удалились в совещательную комнату для обсуждения приговора.

С того момента, когда жюри степенно покинуло зал суда, я пребывал в стойком убеждении, что оправдательный вердикт попросту невозможен. Этим двенадцати гражданам, среди которых выделялись две солидного вида дамы, едва ли потребуются долгие дебаты по поводу дела, столь четко представленного им полицией. Даже превосходная речь сэра Уильяма наверняка только укрепила их решимость не дать сбить себя с толку этому чересчур умному мужчине при всей его высочайшей культуре и изощренном краснобайстве. Они почти на подсознательном уровне настроились против всех его попыток переубедить себя.

Шустрый маленький Фитцаллен не выпячивал своих личных достоинств. Он ограничился кратким резюме по делу, не пытался воздействовать на эмоции присяжных, а потому был по-человечески им ближе и понятнее. Он дал им то, чего они хотели. По крайней мере, на один день прокурор сумел стать воплощением правосудия для всех, и хотя я прекрасно понял, что из двух юристов именно он лукавил в большей степени, Фитцаллен преуспел в роли скромного, но справедливого защитника законности и порядка.